Без аппетита доев блинчики, Свят швырнул тарелку с вилкой в мойку. Угодив в раковину, посуда звонко зазвенела, и осколки раздражения прибились вплотную к вискам.

Мазохист.

Однако – однако – интерес перед новым разговором с ней в кои-то веки был куда сильнее раздражения. Ведь холодильник может перенести любой Гриша Пончиков.

А спросить что-то по юриспруденции она решила у него.

* * *

Мятную волну удовольствия от сообщений сторожа курицы предсказуемо смыло звонками Димы. Он звонил уже третий раз, и трубку пора было брать.

Ибо себе дороже.

А впереди простиралось непаханое поле теории по фонетике и социологии. Фонетику и социологию она бы ещё разместила между уставшими полушариями, а вот для шавельских тезисов ночлег искать не хотелось.

– Доброго вечера, ну как ты, зая?

В груди шевельнулось нечто вроде уставшего тепла.

– Нормально, Дим, – стараясь звучать ласково, ответила она. – А ты?

– Ты всё-таки перезвонила утром. А я думал, я совсем не важен уже тебе. Полностью.

Несмелое тепло вмиг сменилось раздражением.

Не успели остыть приветствия, как он снова манипулирует.

Если Дима не спал, Дима пытался получить от мира и людей безусловную любовь.

А если спал, то видел мир своей мечты во сне.

Он кошмарно неуклюже строил фразы: потому что читал только освежители воздуха.

И это тоже раздражало всё сильнее.

Терпеливо сжав губы, Вера молчала, а в трубке мерно гудел ветер.

– Чем сегодня занималась моя девочка? – не дождавшись ответа, спросил Шавель. – О чём думала?

Думала над ответами на сообщения двухметрового юриста.

– О курсовой в основном. И о выступлении на Хэллоуин. Ну и о тебе, конечно, – наизусть зная, какой ответ нужен, отозвалась Вера, бегая карандашом по чуть мятому листу.

Контур ладоней в мелких порезах оседал на бумаге необычайно живо.

Их хотелось касаться.

Удовлетворённо кивнув, она взлетела любимым карандашом выше и наметила острые костяшки, широкие ногти и тугие жилы тыльных сторон.

– Я тоже о тебе думал, – страдальчески сообщила трубка. – Мне хочется больше видеться. Ты приедешь на выходных?

Нет, ну не два же метра. Девяносто пять где-то, наверное.

На смену раздражению мгновенно пришло липучко-застёжковое чувство вины.

Но поддаваться этой вине всё больше надоедало.

– Хэллоуин, Дима, я же говорила, – сухо отчеканила она. – Да и я ведь недавно была.

– Ну как недавно, – прочистил он горло, в кои-то веки не осуждая её участие в мероприятии. – Две недели назад. Вер… Ты не хочешь приезжать потому, что я редко звоню и много говорю?

Редко?!

– Скорее мало слышишь, – вырвалось у неё.

Дёрнувшись, карандаш нарисовал лишний порез на большом пальце сторожа курицы.

– Это потому, что я редко звоню и мало слышу? – послушно уточнил Шавель.

Нет, Дима, это потому, что ты отрабатываешь на мне манипуляции, швыряя трубки и наблюдая, буду ли я перезванивать. Это потому, что ты оцениваешь меня с позиции дрессировщика. Это потому, что ты критикуешь каждый мой шаг и указываешь, где дышать, а где задержать дыхание. А потом снимаешь ошейник и участливо интересуешься, не успела ли я подохнуть.

– Нет, звонишь ты достаточно, – с нажимом произнесла она.

– В последнее время ты стала гораздо дальше, – с расстановкой проговорил он.

– Я два года назад уехала учиться в другой город, – съязвила Вера голосом Верности Себе.

Верность Другим вытирала слёзы умиления, прижимая к груди фразы Шавеля.

– Может, я часто делаю как не надо, – выплеснул Дима. – Но я сумею научиться.

А вот сумею ли я дождаться получения этого диплома?

– Дима, мы все порой ведём себя не так, как надо, – устало признала Вера; висок тихо пульсировал. – Я вижу и свои ошибки тоже.