О смерти одноклассницы я узнал в социальной сети. Написала девочка, то есть теперь уже дама – они со школы дружили, и девочка знала, что между нами в школе что-то было. Она-то и сообщила мне, что ее нашли в какой-то коматозной гостинице на окраине города, «Турист» или «Спутник». Снотворное и алкоголь в диком количестве, без вариантов. Но случай это или самоубийство, неизвестно. Похороны во вторник, тогда уже наступила пятница. Да и о какой любви могла идти речь? Сидели за одной партой, касались друг друга коленками. Один раз танцевали медленный танец, сгорая от стыда перед сверстниками. Один раз поцеловались в подъезде. А потом она уехала, исчезла из нашего класса. Кажется, стала артисткой, не знаю. Мы встретились несколько лет назад, когда я заказывал мебель. В договоре стояла знакомая фамилия, и я с удивлением понял, что девочка, в которую я был влюблен школьником, теперь хозяйка мебельного салона.

Такие люди часто работали с подставными фирмами, лучшей кандидатуры не найти. Но я медлил. Мне вдруг вспомнилась ее мать, худая высокая женщина в синей юбке. У нее были седые и почему-то всегда распущенные волосы. Эклеры на тарелке, которыми она меня угощала, когда я провожал ее… Несуразно маленькие для ее роста руки. Представил, как она теребит фартук, как дрожат сухие губы – когда приходят эти. А портрет еще стоит в траурной рамке.

Картина выглядела отвратительной, но что было делать?

«Давай, соглашайся! Пожалуйста…»

Я принялся упрашивать ее так, словно она сидела в соседней комнате. Рассказал про нашу старенькую корректоршу и дорогие лекарства, на которых та держалась. Что верстальщику надо платить за учебу сына. У всех долги, кредиты, болячки. Не говоря о моем семействе. Но в ответ лишь звенела душная тишина. Ни знака, ни намека, ни звука. Листва, тяжелая, как перед ливнем, шелестела мелкой дрожью… И тогда я просто нажал кнопку. «Ваше сообщение отправлено», – пискнула в ответ трубка.

Первое время, когда жара только пришла в город, я недоумевал, откуда доносится музыка? А потом понял – это посольство устраивает ночные пикники. Двор, где они отдыхали, когда жара спадала, находился буквально через стену. И вот теперь, когда дело было сделано, я сидел на подоконнике и слушал безмятежную однообразную мелодию. Она разбудила во мне забытое чувство из детства, чувство тревоги и восторга. Чужая музыка и сознание чего-то значительного и до слез обыденного… Смешно, правда? Это чувство оберегало меня с той поры, как ушел отец и между мной и миром никого не осталось. Это ощущение было отчетливым, словно вкус молока или хлеба, и говорило о том, что мир и вселенная живы, причем не только деревья, или трава, или люди – но живы дома, улицы, шары на пожарной каланче и даже сточная решетка. Подросток, точно так же сидевший ночами на подоконнике, думал – так будет всегда. А теперь я мечтал вернуть это ощущение.

«Наверное, об этом думает каждый…»

Я спустился с подоконника.

«И художник, и толстый следователь…»

Но как это сделать?

Я совсем было собрался закрыть окно и включить кондиционер, как из подъезда напротив метнулась полоска света. Фигурка показалась мне знакомой, и я невольно спрятался за штору. Тут же выглянул снова. Теперь, освещенную лампой, девушку было хорошо видно, и это была девушка художника.

Как тогда на террасе, я почувствовал укол ревности. Девушка вошла в подъезд и вызвала лифт. На последнем этаже он остановился, по лестнице прокатился звук закрывавшейся двери. Свет в кабинке погас, а спустя минуту захлопнулась дверь квартиры. В тот же момент мое воображение нарисовало и тусклую лампу в коридоре, и двустворчатые двери, и то, как хрустит под ногами выбитая плитка. Я отчетливо видел, как мой палец нажимает кнопку. Слышал, как стучат ее шлепанцы. Вот лязгает замок, и дверь открывается. Я вижу птичий профиль девушки и глаза, этот изумленный оценивающий взгляд. Она покусывает верхнюю губу. Улыбается и смотрит на меня, машинально поправляя на плече бретельку. Отступает назад, позволяя мне войти в коридор.