– Это вы налетели на джонки. Мы приплыли с острова Лаоэ (Лаут), где подавили мятеж и разрушили город за то, что жители отказались повиноваться властителю Брунея, встали на сторону правителя Малой Явы. Наши джонки ночью вернулись в гавань, но боялись наскочить на мели, ждали утра.

– Ты лжешь! – Карвальо вскочил с кресла.

– Нет, мудрейший правитель христиан, он говорит правду! – замахал руками второй пленный. – Посуди сам: если бы мы хотели напасть на вас, то сделали бы это в темноте, когда воины спят и не готовы к сражению.

– Вы придумали это в трюме и договорились морочить мне голову! – наступал на них Жуан.

– Мы знаем, что у тебя мир с властителем, – на коленях оправдывались мавры.

Карвальо схватил за бороду поцарапанного пленного.

– Зачем в нашу сторону направлялись сотни вооруженных пирог?

– Я не знаю, повелитель, – испугался военачальник.

– Мы не слышали о них, не видели лодок, – торопливо объяснял второй.

– Наверное, это шло подкрепление, которое мы ожидали несколько дней назад, – вспомнил первый.

– Они чуть не накинулись на нас, – заявил Жуан, отпуская туземца. – Я не верю вам. Вас будут пытать, пока не сознаетесь в злых умыслах.

– Помилуй нас, повелитель! – завопил военачальник, униженно ползая на коленях у ног Карвальо.

– Пощади нас! – взмолился второй.

– Нет, – наслаждаясь зрелищем, замотал головою Жуан. – Я добьюсь признания. Вы понюхаете угольков!

– Не тронь их! – выступил вперед адмирал. – Ты первым нарушил мир и ответишь за это.

– Ага, заговорил! – обрадовался португалец. – Ты, конечно, ничего не знал о пирогах?

– Они могли выступить против язычников.

– А против нас могли? – издевался капитан.

– Да.

– Похоже, они говорят правду, – заметил Альбо.

– Он сознался! – Жуан показал рукой на адмирала.

– В чем?

– В том, что лодки могли напасть на нас.

– Но не сделали этого ни ночью, ни утром. Адмирал не отвечает за пироги. Они шли на язычников.

– Мы совершили большую глупость, – пожалел о случившемся Панкальдо.

– Что делать? – растерялся Жуан. – Отпустить их?

– Нет, но и не пытать, – решил Альбо.

Карвальо с досады пнул валявшегося у ног военачальника, вернулся в кресло.

– Санчо, уведи мавров, – устало велел он солдату, стараясь не глядеть в сторону адмирала.

Заканчивался тяжелый напряженный день. Растратив жару, солнце опускалось в океан. Волны чередою бежали в бухту, куда с криком проносились птицы. Легкий ветерок путался в снастях, полоскал концы неприбранных парусов.

Приподнятое воинственное настроение прошло, уступило место апатии и вялости. Никто не гнался за испанцами, не штурмовал каравеллы, не требовал вернуть пленных, не предлагал выкупа. Тишина и одиночество вокруг, словно в городе забыли о них, будто ничего не произошло.

Как часто после похмелья наступает раскаяние, так на Карвальо навалилось уныние. Он заперся в каюте, просил Спасителя даровать прощение, вызволить Хуана из беды.

«Владыка Человеколюбец, неужели сей одр будет мне гробом?

– вторил Жуан молитве Иоанна Дамаскина. —

Боюсь Твоего суда и бесконечных мук, но не перестаю творить злое. Гневлю Тебя, Бога моего, Пречистую Матерь, Небесные силы, святого Ангела, хранителя моего. Всем не достоин человеколюбия Твоего, заслужил осуждения и муки. Но спаси меня. Если спасешь праведника, разве в том величие? Если помилуешь чистого, разве это дивно, достойно Твоей милости? Удиви народ щедростью ко мне, грешному; яви в сем человеколюбие. Да не одолеет моя злоба Твоей невысказанной благости и милосердия…»

Много гадости скопилось в душе капитана, надолго растянулась молитва. Альбо открывал дверь, чтобы спросить разрешения войти в бухту, но каждый раз возвращался на палубу без ответа, довольный переменой, произошедшей с командующим.