явление. Мы познаем, но не более чем свойства материи (якобы не затрагивая сущности явления, хотя всякая сущность познается лишь через присущее). Все эти прибавки, как уже должно быть понятно, являются следствием доминирования идеи в феноумене, но по отношению к феноменам они совершенно бессмысленны. Когда мы познаем природные явления (феномены), то мы изучаем материю, когда – рукотворные (феноумены), то мы постигаем воплотившуюся в материи идею. Если вы не хотите изучать «всего лишь материю», так и не изучайте, а если изучаете – то не прибавляйте словосочетание «всего лишь». Вообще, «упрекать» материю в том, что она есть «всего лишь только» материя, все равно что упрекать козу, в том, что она всего лишь коза, а глаза – в том, что они всего лишь глаза, и любую вещь – в том, что она есть всего лишь только эта вещь, а не (вдобавок) нечто совершенно другое. Феноумен, например – всего лишь сотворенный руками человека объект. Тоже не бог весть что. Если же мы учтем всю проблематичность познания природного мира, то всякие «всего лишь» прибавки отпадут сами собой, и ученым, занятым познанием природы, конечно же, никогда и в голову не пришло бы бросить какое-нибудь «всего лишь» словцо. Но они впадают в другую крайность, и вся философия для них – «не более чем» болтовня. Всего лишь философия, так сказать.

20. Что касается различных толкований платоновского (и пост-платоновского) понимания идей, то, хотя некоторого рода неясность всегда сопровождает всякого рода познание, а особенно такое, где особо важную роль играют слова (а философ и есть тот, кто произносит умные слова, философию же можно определить как говорящий разум), – так вот, несмотря на это, сущностная неясность в понимании идеи проистекает именно из ее исключительно незримого существования, что мистифицирует идею, превращая философа в какого-то прорицателя. Есть вещь зримая, и есть вещь умопостигаемая (идея). Есть дерево, и есть идея дерева. Мы ее не видим, но она есть. Но где растет дерево-идея, где же все-таки обретается умопостигаемая вещь? Платон ведь не помещает ее в голову человека (да, идея умопостигаема, но рождается она не в голове, – во всяком случае, не в человеческой голове) – и все же где-то она есть. Так создается потенциально мистическое пространство идей, существующих параллельно со зримыми вещами. Но мистика и наука – две вещи несовместные. А уж что нечто мистическое может толковаться хоть так, хоть этак, подразумевается; соответственно, каждый может домысливать способ существования идей так, как ему больше нравится. А вот когда мы ясно видим, как соединяется идея и вещь (человек попросту формирует вещь на ее основе) – здесь пространство для домыслов радикально сужается.

21. Далее, конечно, может возникнуть вопрос – а зачем нужно постигать феноумены, если уму даны сами ноумены? Феноумен ведь формируется на основе ноумена, – не проще ли для ума заниматься умопостижением непосредственно ноумена? В самом деле – чтобы уяснить себе идею Прекрасного, нужно ли умопостигать прекрасные картины – если картины рождаются из идеи Прекрасного, как бы уже заранее данной уму? Это важный вопрос, но по сути он тождественен вопросу типа – зачем художнику нужно писать картину, когда она и так уже есть у него в голове? В том-то и дело, что пока картина не будет написана, ее нет, несмотря на все предшествующие о ней мысли. То же касается и ноуменов, – ноумен не может быть прояснен до воплощения в определенном зримом глазу облике; только воплощение идеи и проясняет, что же представляет из себя воплощаемая идея. Прекрасное, пока оно не стало зримым глазу, не может быть названо прекрасным и умом. Поэтому корректнее говорить, что философ постигает именно феноумены, а не ноумены, хотя здесь и нет полной ясности, так как можно сказать, что, постигая феноумен, он проясняет ноумен, на основе которого феноумен и был создан. И все же противопоставление постижения феноуменов изучению феноменов принципиально корректнее противопоставления феноменов ноуменам (изучения материи постижению идеи).