Но есть сферы абсолютной свободы – например – научное и художественное творчество. Здесь человек занят деятельностью не по долгу, а по призванию. Для человека значима сама возможность заниматься любимым делом, а не возможные награды и чины. Попытки отдать ему честь отвергаются любым серьезным художником, ученым, любой творческой личностью, мастером. Они кожей и животом чувствуют тщету этих игр man, проходят мимо этой суеты. В отличие от честолюбцев, склонных вводить и различать звания, ранги, награды, знаки отличия, степени, превращающие творчество в «идеологический фронт», «борьбу или битву за…» и т. п. Призвание превращается в «призыв», в выполнение «заказа», а то и прямого приказа. Милитаристская лексика не случайна, она органично присуща такому положению дел. За «выполнение творчества» полагается поощрять и награждать новым чином, званием, а за невыполнение – наказывать.

Так и обстоит дело в зараженном самозванством обществе. Появляются отряды и контингенты «наших писателей», «наших кинематографистов» и т. д., которые же должны противостоять каким-то другим отрядам и контингентам, соревноваться, бороться с ними, побеждать. В каждом отряде вводится своя иерархия, табель о рангах, знаки отличия, привилегии и прочее. Показательны в этом плане приводимые К. Симоновым монологи И. В. Сталина на встречах с советскими писателями при распределении Сталинских премий в области литературы[14]. Вот один из них: «… Мы хотели избежать такого явления, при котором писатель напишет одно хорошее произведение, а потом живет на него и ничего не делает. А то написали по хорошему произведению, настроили себе дач и перестали работать. Нам денег не жалко… но надо, чтобы этого не было». Здесь все характерно и «хотели», и «мы», и «надо»… – самозванческая лексика и интонация. Сталин был убежден, что писатель – тем более – хороший писатель, добившись успеха и обеспечив свою жизнь, не сядет за стол по своему желанию и надо его к этому всячески побуждать. А чтобы и впредь писали «хорошие» произведения – ввести категории и ранги. Только к творчеству все это отношения уже не имеет, оно тоже ничтожится.

И в заключение раздела по онтологии феноменологии самозванства – обобщая – наиболее явные симптомы, проявление каждого из которых безошибочно свидетельствует о начале действий само-званческих метастаз, приступивших к ничтожению личности или общественной нравственности:

– самозванец хочет, чтобы его любили, хочет, чтобы его хотели любить (на тот случай, когда «хотеть не вредно»);

– сам же он любит ничто – абстракцию, man;

– от имени этого man он представительствует и в других видит представителей, а не живых людей;

– не знает сомнений и решителен-за-других;

– любит отвечать за других помимо их воли;

– этой ответственностью уходит от ответственности в невменяемость;

– не только навязчив, но и не останавливается перед изменой, ипользованием других «во имя»;

– бесстыдно честен и честолюбив;

– любит воздаяние, когда ему «отдают честь».

В первом приближении достаточно. Теперь о конкретных механизмах бытия-под-взглядом, стоящих за этой симптоматикой.

Сказать о самозванстве, что оно есть стремление выдать себя за большее, чем ты есть, столь же точно, как угодить пальцем в небо. Сказать, что самозванец пытается предстать этаким невменяемым – лишь проводником высшей воли и потому безответственным, не только не отвечающим за свои действия и последствия, но по возможности и мыслей им предшествующих не имеющим, невменяемым по всем статьям, сказать такое – лишь начать разговор, не столько очертить его предмет, сколько сделать жест в его направлении – не более. За таким приглашением к беседе должно последовать определение ее содержания. Какова природа самозванства? Из чего оно сделано? Чем питается? Во что уходит корнями? Какова его психическая ткань?