Прыснула над собственными мыслями. Нагнулась над единственной раковиной. Из бачка еле-еле бежал тоненький ручеек ржавой жижи. Но я-то не привереда. Пить такое нельзя, а вот умыться и рот прополоскать — запросто.

Дверь отлетела в сторону, предъявляя широченную ряху Малыша.

— Заканчивай с помывкой, — объявил он. — Я пайки притащил. Жрать охота, сил нет терпеть.

В нашей пятерке царила полная гармония и взаимовыручка. Живем вместе, едим вместе и только спим иногда по очереди. Вот так-то.

— Ты о чем-нибудь, кроме еды, вообще думаешь? — ехидно вопросила я.

— Точняк, ты, Фартовая, подметила: о бабах еще думаю. Последнее время даже чаще, чем о земной картохе. Ну, ниче, новый тест выдюжим, и Медведь нам вольную даст. Йех, погуляем!

— У-у-у, — протянула я в ответ. Если Малыш забыл о картохе, знать, дело плохо. — И на фига оно вам надо?

Малыш посмотрел на меня жалостливо и покрутил пальцем у виска.

— Вот ты благая совсем. Мужик без бабы, как картоха без колорада.

Тут он нахмурился и с сомнением покачал кудрявой головой. Вспомнил, видать, что я тоже вроде как баба.

— Ты это, домывайся тут. Снаружи подожду.

Я криво усмехнулась и показала приятелю неприличный жест. Малыш заржал и оставил меня одну.

Над потрескавшейся раковиной висело мутное, покрытое темными разводами зеркало. В его серой дымке отражалась девушка-подросток. Атлетическая, подтянутая, с ярко-рыжим ершиком волос. С веснушками. И зелеными, не по-детски грустными глазами. Вместо модного платья — униформа, вместо пудры и помады — свежие ссадины. Тело мускулисто и рельефно, а в душе — вечный сквозняк. Над сердцем расправила крылья легендарная птица — «клеймо» телохранителей.

Оглянулась на дверь, расстегнула молнию куртки: да, грудь есть. Но кто ее видит под этой мешковиной? А, может, и хорошо, что не видят. Ребята считают меня своим парнем. Дружбаном. А дружбану зачем грудь? Верно, незачем.

Я поежилась от промозглого холода. Ох уж этот Тифон: растительности нет, воды нет, ничего нет. Только мы — горстка неограненных алмазов, — так зовет нас Медведь. И обрабатывает нас. Мнет могучими лапами, выжимает все соки. Лепит, словно из куска глины, себе подобных сторожевых псов. Таких же закоренелых, безжалостных и беспощадных. Готовых распороть глотку любому, кто покусится на хозяина.

Громкий стук в дверь вырвал меня из раздумий.

— Ну, ты че? — рявкнул Бобер. — Померла там, что ли?..

— Не дождешься! — огрызнулась я.

Застегнула куртку до горла, сунула кулаки в карманы. Показала отражению язык — будет знать, как кривиться.

В спальне (она же столовая, гостиная, прихожая и много чего еще) ребята успели подогреть пайки и теперь водили возле стола хороводы.

Бобер, тучный здоровяк с квадратной челюстью и массивными резцами, лениво почесывал оттопыренные уши. Дылда, долговязый и худой, разминал голенастые ноги. Чистюля, эстет недоделанный, прилизывал густющие волосы с видом: «Я тут самый красивый». И только Малыш, светловолосый ширококостный добряк, стоял неподвижно, гипнотизируя завтрак.

— Ну, наконец-то! — возликовал он при моем появлении и схватился за открывалку.

Вскрыл упаковку первого пайка, взялся за второй. На его простодушном пухлом лице отразилась работа мысли. Золотистые брови сошлись над переносицей.

Подошла к нему, оседлала стоящий рядом стул. Иронично поинтересовалась:

— А ты че, зубы чистить не будешь?

Малыш поднял на меня взгляд: в светло-голубых глазах читалось искреннее недоумение.

— Вот еще! Щас Медведь сбор объявит — опять голодные полетим. На, держи!

Он протянул вскрытую банку с блекло-серой субстанцией, которую у нас почему-то упорно именовали едой. Подцепила ее вилкой — масса задрожала, утробно чавкнула, отлепляясь от стенок.