Основной моей проблемой было то, что я не умела ходить. Мне приходилось перемещаться по санаторию ползком или с помощью нянечек; если не удавалось куда-то доползти самой, то приходилось долго ждать посторонней помощи. Тогда я включала в голове пластинку про принцесс или про Боженьку.

Больше всего мне не нравилось просить нянечек посадить меня на горшок. На горшок могли посадить в любом месте: в «группе», в школе. Среди мальчиков и девочек, и взрослых. Где нянечке удобнее. С меня просто снимали колготы и сажали на горшок, как будто я была существом без пола. Так поступали не только со мной – со всеми неходячими.

Так в пять лет я поняла разницу между мальчиками и девочками. В санатории мы вообще узнавали все прелести жизни быстрее, чем «домашние дети».

Наш культурный досуг сводился к тому, что мы не только рисовали и лепили, нам ещё давали такие методические пособия: специально сшитые имитации петель и пуговиц или дырочек, сквозь которые нужно было продёрнуть шнурок. Ещё нас развлекали мозаиками и конструкторами. Иногда воспитатели читали нам книги. В принципе, советские санатории давали общее развитие и образование детям-инвалидам.

Еда в санатории не отличалась от больничной. Всё, что можно украли, ешь, что дали. Когда я была в Барнауле, мама часто привозила мне что-нибудь вкусненькое. У нас в «группе» стоял холодильник, туда складывались пакеты с фруктами и конфетами, которые привозили родители. Каждый пакет подписывали фамилией ребёнка. Потом воспитатели выдавали нам понемногу каждому из своего пакета.

Однажды в школе на третьем этаже на уроке я захотела в туалет «по-большому». Какать я захотела. У каждого человека есть эти классические истории, когда главный герой описался или обкакался. Все они случаются в детстве, и всем от них немножко смешно и трогательно.

Другое дело – когда вместо конфуза происходит унижение.

Итак, я захотела на горшок и стойко терпела до конца урока, глупая первоклашка. Потом пока позвали тётю Валю, пока пришла тётя Валя… Дело было сделано. И когда тётя Валя явилась с горшком, мне пришлось признаться, что в этом забеге выиграла я:

– Я обкакалась, – сказала я тихонько, надеясь, что никто не услышит, – была перемена, и все дети бесились.

– Что ты сделала? – громко переспросила тётя Валя.

Можно подумать, что эту сцену я содрала из классического голливудского фильма, где злодей нарочно издевается над главным героем и переспрашивает то, что и так понятно, чтобы сильнее унизить. Но как ни странно, вся эта сцена с горшком происходила на самом деле, и я до сих пор не понимаю, зачем немолодой и, может быть, незлой женщине захотелось унизить больного ребёнка. Возможно, она работала в санатории миллион лет, и её уже выбешивали все дети – и здоровые, и больные.

Я озвучила свой позор ещё раз. Так громко, как могла, и заплакала, хотя мама просила всегда быть сильной.

– Ну вот, говнюшка! Теперь мне придётся тебя тащить вниз и мыть! – прошипела тётя Валя, сверкая золотыми зубами.

Класс замолчал и посмотрел на меня. Я не испугалась, мне просто было больно оттого, что кто-то укусил, оторвав частичку меня. Ни за что. Просто так. Я не могла себя защитить, могла лишь заплакать. При всём могуществе взрослого человека тётя Валя не смогла заткнуть мне рот.

Как бывает в традиционных историях, санаторий населяли не только чудовища, но и добрые персонажи. Я помню другую нянечку – кареглазую тётю Таню (почему-то всех нянечек звали тётями и только врачей и воспитателей по имени-отчеству), добрую и проворную. Она работала всегда в ночные смены. Поговаривали, что у неё девочка тоже больная. Почему-то я ей понравилась.