Последовательными выразителями взглядов якобинцев были М. Робеспьер и Л. А. Сен-Жюст. Отношение к ним Герцена однозначно выражено в его статье «С того берега», написанной в 1849 г.: «Робеспьер и Сен-Жюст – монархисты». Совсем иначе он характеризовал жирондистов, казненных в октябре 1793 г., – «блестящие, красноречивые, самоотверженные». Безусловно, полемика между Горой и Жирондой и восприятие ее Герценом являются одной из отправных точек для изучения его собственных федералистских идей.

Следует отметить любопытный контекст, в котором в ранних работах Герцена упоминается термин «федерация». Федерация не мыслится им принципиально новым политическим устройством, поскольку, по его мнению, она зародилась еще в Средневековье. Герцен лишь использует этот термин для противопоставления союзного государственного объединения – жестко централизованному, при этом важным признаком федеральности является разнообразие составных частей государства: «Федеральность – в самой земле, в самой природе итальянской. Какая огромная разница в характере Пьемонта и Генуи, Пьемонта и Ломбардии; Тоскана нисколько не похожа ни на северную Италию, ни на южную; переезд из Ливорно в Чивитавеккью не меньше резок, как переезд из Террачины в Фонди. Ливорно кипит народом, город шумный, оппозиционный, деятельный и торговый, столько же выражает цветущую и несколько распущенную Тоскану, как пустая и безлюдная крепость с высокими старинными стенами, которые нехотя полощет море, выражает неторговый, мрачный, монашеский Рим»[118].

Подобные замечания о самобытности разных областей одного государства нередко встречаются в произведениях Герцена, посвященных как России, так и Швейцарии. В этих его наблюдениях просматривается одна из причин его склонности к федерализму: даже единый народ сложен и многообразен, даже одна нация может проявлять себя неодинаково в непохожих условиях и разных частях одной и той же страны.

Таким образом, проблема народа и нации стала локомотивом для теории федерализма Герцена. Ему как идейному противнику монархии пришлось искать новый субъект суверенитета для России, и этим новым субъектом стал для него народ. Понятия «народ» и «нация» в ранних работах Герцена не разделены – как, собственно, и в идейной полемике времен Великой французской революции. Так кто же все-таки обладает суверенитетом, если государство территориально велико, многонационально и даже внутри одной нации имеются существенно отличающиеся друг от друга группы? Должен ли общий народный суверенитет формироваться всеми гражданами – вне зависимости от их местного или этнического своеобразия – или же подобные вопросы должны относиться к сфере компетенции именно представителей национальных и территориальных групп?

Эти и другие аналогичные вопросы выводят на проблему выбора между централизацией и федерацией. Забегая несколько вперед, следует отметить, что Герцен, выбрав для России новый субъект суверенитета, указывал на опасности чрезмерной централизации: «По счастью, попытки централизации, кроме тех случаев, где практическая польза их очевидна, как в устройстве почт, дорог, единстве монет, вовсе не народны в Швейцарии. Централизация может многое сделать для порядка, для разных общих предприятий, но она несовместна с свободой, ею легко народы доходят до положения хорошо береженого стада или своры собак, ловко держимых каким-нибудь доезжачим»[119].

Герцен симпатизировал федерализму еще и потому, что хотел избавить Россию от кошмара, к которому привели идейные и политические ошибки деятелей Великой французской революции, то есть его позиция основана в значительной степени на этических соображениях, а не на утилитарных доводах или аргументах практической применимости. Это в какой-то степени объясняет, почему он уделил так мало внимания разработке конкретного механизма функционирования славянской федерации, считая такого рода вопросы уделом уже следующего поколения революционеров.