Легкий поворот калейдоскопа, и самоцветы меняют узор…

Просыпаясь от переполняющего меня счастья, я вскакивал с кровати, умывался, поливал древоцвет, мое чудесное деревце, – семечко все-таки проросло, дало ствол и даже одну веточку, и летел к Профессору. Жизнь для меня начиналась в тот момент, когда я открывал дверь его мастерской. По обыкновению я замирал на несколько секунд, перед тем как зайти внутрь. Вобрав в себя воздух, я заходил на выдохе в удивительный мир своего наставника, в мир его учений, мыслей и необыкновенных чувств…

Поначалу мне было непонятно, как в кабинете Профессора могло вмещаться столько предметов, но, освоившись, я понял, что каждый сантиметр этого пространства был использован сверхрационально. Были учтены даже такие параметры, как температура и освещение. Изобилие различных предметов создавало некоторый хаос, но при этом все оставалось на своих идеально подобранных местах.

Вдоль стены крепились длинные стеллажи с картами, с полок на меня смотрели деревянные фигурки, гравюры, колокольчики, четки, музыкальные шкатулки…

Старые предметы внушали мне благоговейный трепет: передо мной возникал сумеречный мир прошлого, который странным образом был связан с настоящим. Я бы хотел знать об этом больше, но даже фарфоровая статуэтка древнего мудреца покачивала головой из стороны в сторону, повторяя вот уже целую вечность: «Я ничего не знаю…»

Зайдя сюда впервые, я решил, что попал в мастерскую художника – столько там было картин, но я уже знал, что основой этого искусства была инженерная мысль. На столе лежали циркуль, лупа, ножницы, карандаши, железные перья, баночки разноцветных чернил, над самим столом висели наброски размером с ладонь, напоминающие, скорее, крупные марки. Это были «заметки» из блокнота Профессора, который всегда находился при нем. Он говорил, что лучший способ запечатлеть мысль или образ – это визуальный. Мелкими штрихами он, не теряя мысли, делал эскизы новых изобретений, фиксируя бесконечный поток своих озарений, прорисовывая каждую деталь механических устройств, сопровождая полным ее описанием со всеми расчетами, чтобы любой человек мог бы это сделать своими руками. Все было тщательно законспектировано с точки зрения последовательности действий, алгоритмов и каких-то формул. Но для меня главным было то, как это было нарисовано. Изящные линии и удивительные полутона создавали объем, а цвет оживлял рисунок, передавая на бумаге фактуру и оттенки настоящего железа или стекла. Каждая гайка и каждая мысль была прорисована тонким пером и растушевана кистью. Так, например, у большой механической рыбы были точно выписаны металлические плавники с полупрозрачными перепонками и тут же нарисованы колеса, прикрепленные к брюшку, с помощью которых, она могла ездить по дому, а может, даже и по дну. Я мог подолгу рассматривать мазки его кисти, местами более прозрачные, а где-то более плотные, пытаясь понять технику светотени, с помощью которой и достигался «эффект объема», как говорил сам Профессор.

Я очутился в мире механизмов, которые Профессор придумывал, оживляя любой материал: стекло, дерево, фарфор, металл.

В дальнем углу стояло старое бюро, с множеством маленьких ящичков, где на его выдвижной крышке стопкой лежали пожелтевшие чертежи с изображением различных механических животных, птиц или насекомых, у которых крепления головы и лап к туловищу были в виде винтиков, гвоздей, шестеренок и гаек. По такому чертежу из подготовленных деталей мастер вполне мог собрать, например, бабочку или ящерицу. Это были ювелирного труда механические стрекозы, которые могли махать крыльями и даже летать, прыгающие лягушки, сворачивающиеся в кольца змеи.