С гороховыми стручками мама расправлялась в три раза быстрее, чем я: ее правая рука ловко изворачивалась, два пальца подцепляли тоненькую ниточку, торчащую из кончика стручка, а третий выталкивал горошины наружу.

– Я себе представляю это так, – сказала мама. – Каждый из людей – это все равно что огородное пугало. Ты, я, Эрл Уикентот, президент Соединенных Штатов, даже Всемогущий Господь. А устоишь ты на ветру или нет, зависит от палки, на которую тебя насадили. Только и всего.

Несколько мгновений я молчала, после чего сообщила маме, что попрошу мистера Уолтера дать мне эту работу.

Воцарилось молчание. Тишину нарушал лишь Генри Биддл, который гонял газонокосилку у себя во дворе, да гороховые стручки, с хрустом являвшие миру свои сокровища.

Потом мама сказала:

– А дальше что будешь делать? Он же не знает, что лучше тебя ему не найти.

– Так я ему об этом скажу, – отозвалась я. – Если, конечно, он не отдал место какой-нибудь Полосатой.

– Даже если отдал – все равно скажи, – улыбнулась мама.

Как оказалось, места в больнице он пока никому не отдал. Два дня о работе ничего не было слышно, а потом я осталась после уроков и сообщила мистеру Уолтеру, что, если он не передумал, я готова начать, и что у меня, конечно же, все должно получиться самым лучшим образом. Уж если мне удалось до этого дня не нажить себе неприятности, то и впредь я не собираюсь пускать жизнь под откос только потому, что оканчиваю школу. Мистер Уолтер согласно кивнул головой, пообещав передать мои слова Линде, и велел в понедельник явиться прямо к ней – она скажет, что нужно делать.

Поначалу я думала, что за место придется побороться, но, когда все закончилось так быстро, растерялась и не сразу сообразила, что сказать. У Хьюза Уолтера были самые чистые ногти во всем округе Питтмэн.

И тогда я спросила, почему он отдает это место именно мне, на что он ответил, что я подошла к нему первой – только и всего. И тогда я подумала: сколько времени мои одноклассницы тратят впустую, мечтая о том, чтобы что-то предложить Хьюзу Уолтеру! А я единственная взяла – и предложила. Хотя, конечно, нужно правильно формулировать предложение…

Оказалось, что работать мне придется в основном с Эдди Рикеттом, который заправлял лабораторией. Там были и кровь, и моча, и кое-что похуже, но я не собиралась жаловаться. А еще был рентген. Эдди был этакий веснушчатый старичок – впрочем, не такой уж и старый, поскольку все в больнице заметили, что он не женат. Только Эдди был из тех людей, кого никогда не спрашивают, почему они так и не обзавелись семьей.

Эдди со мной не нянчился, не относился как к учительской любимице. То есть никакой лишней хрени, и мне это было вполне по душе – я же пришла в больницу, чтобы дело делать, и я его делала. Лаборатория и рентген-кабинет занимали две смежные комнаты, и там постоянно сновали люди – распахивали двери, что-то носили туда и обратно, скрипя подошвами по черному линолеуму пола. Вскоре я стала одной из них – знала, куда положить какую бумажку, и, не морща носа, таскала всякие продукты человеческой жизнедеятельности.

Я многому научилась. Научилась смотреть в микроскоп на клетки крови, которые назывались пластинками тромбоцитов, хотя ни на какие пластинки они похожи не были; скорее – на разношенные бейсбольные перчатки. Я размазывала разведенную специальным раствором капельку крови по стёклышку и, щурясь, считала их количество. Держу пари, от такой работы можно очень скоро ослепнуть, но, к счастью, в округе Питтмэн было не так много людей, которым срочно требовалось узнать, сколько тромбоцитов у них содержится в миллилитре крови.