– А я думал, ты не рискнешь, – сказал Иван.

– Я тоже, – сказал Мачей.

– Я думал, ты донесешь насчет той прорехи в сортире, – сказал Иван.

– Я тоже так думал про тебя, – сказал Мачей.

Они помолчали, прислушиваясь к лесным шорохам. Дождь не утихал, но, кроме шелеста дождя, никаких других звуков слышно не было.

– Как ты попал в эти чертовы Травники? – спросил Иван.

– Наверно, так же, как и ты, – ответил Мачей. – Я воевал против фашистов. Я не был солдатом, я был подпольщиком. В Люблине. Нас выследили и арестовали. Многих расстреляли. Я думал, что расстреляют и меня. Но меня почему-то не убили. Отправили в лагерь. Там было очень тяжело. Я бы там умер. Это была бы бессмысленная смерть, собачья. Да… А я хотел жить. Хотел воевать против фашистов. И я согласился стать хивис. Я никогда не хотел стрелять в партизан или быть капо. Я хотел убежать. Вот у меня получилось…

– Точно так же и я, – вздохнул Коломейцев. – Я был солдатом, воевал. Получил контузию. Меня взяли в плен контуженого. У меня при себе даже не было оружия, чтобы застрелиться. Ну а обо всем остальном и рассказывать неохота.

– Не надо рассказывать, – согласился Мачей. – Зачем рассказывать, когда и так все понятно.

– Ну и куда же мы теперь? – повторил вопрос Иван.

– В Люблин, – сказал Мачей. – Здесь недалеко, и дорогу я знаю. И сам Люблин я тоже знаю – это мой родной город. Проберемся в Люблин, свяжемся с подпольщиками…

– Так ведь ты говорил, что побили там всех подпольщиков, – возразил Коломейцев.

– Кого-то побили, а кто-то остался, – в свою очередь возразил Мачей. – Всех убить нельзя.

– Это так, – кивнул Иван. – Значит, в Люблин?..

– В Люблин, – повторил поляк. – Воевать можно везде. Потому что сейчас везде война.

– Это, конечно, так… – согласился Коломейцев.

…До Люблина они добирались целых пять дней. Вернее сказать, целых пять ночей. Днем идти было опасно. И заходить в окрестные села и хутора также было опасно – запросто можно было нарваться на немецкий или полицейский разъездной патруль. Но и не заходить было нельзя – Ивану и Мачею необходима была еда. И еще – патроны, но уж это как повезет. Без патронов худо-бедно можно было перебиться, а вот без еды нет.

На вторую ночь своего побега они набрели на какой-то хуторок. Даже, скорее всего, на небольшую деревню. Набрели они на нее еще засветло, но заходить не стали, решили дождаться темноты. А когда стемнело, осторожно подошли к крайней хате. В хате горел приглушенный свет, из чего следовало, что в ней кто-то есть. И еще там было тихо, и это обнадеживало. Если бы в хате были немцы или какие-то их пособники, то было бы оживленно.

– Стучи! – выдохнул Иван.

Мачей осторожно приблизился к окну и постучал. Какое-то время в хате ничего не происходило, затем в ней метнулась чья-то тень, будто это вспорхнула какая-то большая птица. Всколыхнулась занавеска, и в окно выглянуло испуганное женское лицо. Мачею показалось, что женщина – совсем молодая, а может, так оно и было на самом деле.

– Кто там? – спросила женщина по-польски.

– Я поляк, – ответил Мачей. – Я ничего плохого вам не сделаю. Мне нужно…

Но он не договорил, потому что женщина в хате резко задвинула занавеску. Через полминуты скрипнула дверь, и из темноты раздался мужской голос:

– Где ты там, поляк? Покажись!

Мачей осторожно выглянул из-за угла. На крыльце хаты виднелся мужской силуэт. Кажется, мужчина что-то держал в руках: то ли короткий кол, то ли топор.

– Вот он я, – негромко произнес Мачей, выходя из-за угла. – Я мирный человек и ничего плохого вам не сделаю…

– Значит, мирный! – насмешливо сказал мужчина с топором.