С невеждами было легче. Явился, скажем, в коммуну «Майское утро» некто Нахлупин, инструктор райисполкома, бывший портной из села Каркавина.
– Я уполномочен чистить библиотеки в районе. Показывай, что тут у тебя есть!
Пришлось мне снова спасать серышевскую библиотеку. Ревизор прослышал, что она «поповская», и настроен был круто. Попали ему на глаза сочинения «графа Л. Н. Толстого» – в белых обложках, усеянных крапушками.
– Это что?! – ткнул он пальцем. – Нам графья шею переели. Сжечь! А это кто?! Посмотрим. Тур—ге-нёв. «Дворянское гнездо». Про помещиков? В печку!
Меня он не слушал.
– «Собор Парижской богоматери»… Ловок ты, Топоров!
– Гюго написал. Великий французский писатель.
– Ясно! Нам свои попы глаза заслонили, а ты еще и французских суешь в библиотеку. Сжечь!
На пол легли почти все классики.
– Хорошо, сожгу, – кивнул я, понимая, что спорить с ним бессмысленно.
Ночью школьники помогли мне снести на чердак обреченные книги, а утром я умчался в Барнаул с жалобой в АПО (агитационно-пропагандистский отдел губкома). И ретивого «чистильщика» библиотек самого вычистили с его поста. Но это случай явный, простой, а были и посложней.
Я не сразу разобрался в борьбе, которая шла тогда между талантливыми писателями и нашумевшей в Сибири группой «Настоящее». Читатели, особенно молодые, вряд ли и помнят о ней, между тем это были весьма шустрые леваки, провозгласившие диковатый лозунг: «Искусство – опиум для народа!». Недавно перечитал я одну резолюцию, опубликованную в их журнале, который тоже именовался «Настоящее»:
«…Мы смеем уверить М. Горького, что за долгие годы его отсутствия пролетарская литература окрепла значительно сильнее, чем он думает, что эта литература вовсе не собирается сдавать свои позиции в борьбе против правых и откровенно реставрационных элементов в литературе. Эти позиции не будут сданы, хотя бы наш враг действовал именем М. Горького».
Посмотрел я на подписи: нет, нынешним читателям моим ни одна из них неизвестна. ЦК ВКП (б) вынес позже постановление «О выступлении части сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького». Сегодня хорошо видно, что следа в отечественной словесности эти люди не оставили.
Сидя в своей глухомани, я был от этого далек. Не знал, что «Настоящее» ведет борьбу с «Сибирскими огнями», что «настоященцы» воюют с Горьким, что крестьянская критика (их писаний не жаловавшая) не потрафила им. И потому никак не был готов к ударам, которые посыпались на мою голову. Приехал в коммуну симпатичный молодой человек, некто Олег Барабаш, посидел на очередной читке, покрутился еще полдня, вежливо мне улыбался, а потом вдруг выдал в краевой газете огромную статью – полполосы, пятьсот ядовитейших строк.
Главные литературные претензии: мужикам нравится Сергей Есенин, а учитель, вместо того чтобы разоблачать этого поэта, пропагандирует его. Мало того, зловредный учитель читает крестьянам «Песнь о Гайавате» Лонгфелло, да еще в переводе «белогвардейца» Бунина. Ату его! Политические обвинения: следовательно, этот самый Топоров – обыватель, народник, недобитый эсер, окопавшийся враг. Ярлык «Топоровщина», пущенный в этой статье, попал даже в Сибирскую Советскую Энциклопедию.
Сейчас об этом просто писать, легко читать, можно и посмеяться, но время тогда было непростое, а обвинения – тяжкие. Счастье еще, что коммунары не отвернулись от меня, что приобрел я благодаря этой драке новых, настоящих друзей. Вскоре мы читали в «Известиях ЦИК»:
«За что? В чем дело? Почему низвергли в бездну грязи на редкость заслуженного сельского интеллигента, вместо того, чтобы поставить его в пример остальной нашей интеллигенции?! Почему?