– Посмотрите, какая прелесть! – Лариса открыла крышку.

– Да… – только и промолвил Борис… – наверное… Мюльгаут… начало девятнадцатого, раздвоенная дека, нижний демпфер… и, наверное, расстроенный совсем… – он так надеялся на здравый смысл.

– Конечно расстроенный. И совершенно непригодный к музицированию. Мы с Вами просто оставим здесь розы. Они свяжут… это место… этот инструмент… сегодняшний вечер… и нас…, – Лариса положила цветы прямо на пожелтевшую клавиатуру. – Но, если бы я попросила бы Вас… Вы бы сыграли. Я не сомневаюсь. После воздушного шара, – Она так мило засмеялась, – Сыграть для меня один из ноктюрнов Шопена… уверена, не составило бы для Вас никакого труда. Я права? – Она так лукаво подняла глазки.

– Да! Конечно… ведь я музыкант… заканчивал школу…

– Не сомневалась. У Вас такие руки… пальцы… музыканта.

Они стояли друг напротив друга. А розы… лежали сзади на клавиатуре старинного инструмента.

Подали палтус и зайчатину.

Лариса и Борис подняли бокалы с Camus. Чокнулись, не произнеся ни слова. Она только коснулась губками душистой маслянистой пленки, а Нестеров пригубил.

Предательски засветился экран его телефона. Звонил Сергей. Его школьный друг, проживающий ныне в Сан-Диего. Звонил он редко, на день рождения, в Новый Год. Звонок сегодняшний мог быть вызван только лишь чрезвычайными обстоятельствами. Но друг не ответил. Он не ответил бы, если бы на проводе был и сам Бог.

Экран засветился снова. Пришло сообщение.

Лариса не оставила это без внимания.

– Ответьте, Борис. Возможно что-то важное… ответьте… сейчас это допустимо.

Нестеров взял телефон в руку и в момент очередного звонка из штатов.

Разговор был коротким. У мамы старого, школьного друга возникли серьезные проблемы со здоровьем, а именно с позвоночником и требовалось срочная госпитализация в отделение неврологии областной больницы. А заведующим там, вот уже более десяти лет трудился не на жизнь, а на смерть друг Нестерова по институту – Андрей Владимирович Канаев.

Лариса Виленкина с интересом наблюдала за происходящим. Канаев ответил Нестерову как всегда угрюмо, по делу и велел перезвонить завтра.

Борис отложил в сторону вечно мешающий и вечно вторгающийся в личную жизнь, мобильный телефон.

– Андрей Владимирович Канаев, фигура весьма примечательная, – вдруг начал Борис. – Очень талантливый невролог, правда учился он восемь лет, вместо шести, уходил в академку, в армию… и вот… теперь лучший невролог в области. А вот однажды… после второго курса… ездили мы с ним в стройотряд… в девяносто уже втором году, в последний стройотряд нашего института, а в последствии… медицинской академии…

Боря Нестеров собирался в стройотряд, как тогда говорили, «за длинным рублем». Деньги, заработанные фарцовкой в конце восьмидесятых, были нещадно пропиты на первом и втором курсах института. Нещадно, рьяно, без остатка. Теперь нужно было как-то и на что-то жить на курсе третьем, а нового, интересного бизнеса пока не просматривалось. Андрей Канае, его друг, студент семнадцатой группы второго потока, рыбинец и сын мэра города, решил поехать на край ярославской области просто так, в поиске приключений.

Работали они в селе Выпуки Ярославской области, почти на границе с Вологодской. По сути… в начинающейся, северной тайге. В кормозаготовительной бригаде.

Все нравилось им по началу. И деревенская романтика, и глушь, и темные леса, и местные жители, коих было не много. И теплые бараки, тушеная картошка, замах дыма, черные деревенские ночи и звездное, северное небо. Нравилось им идти по деревне, высматривать мужиков, валяющихся в траве и заботливо переворачивать их на живот во избежание аспирации рвотных масс.