– Ты боишься всех, – Кенга резко остановился и без ужимок посмотрел в глаза Матвееву. – Ты боишься егерей, боишься бродяг, даже меня боишься. Но больше всего ты боишься самого себя, потому и бежишь на край света.

– Поговорим об этом после. Не до того пока. Устроимся здесь, добудем еды, а после поговорим, – он постучал в дверь кубрика Фирсова.

– Открыто! – отозвался тот.

Матвеев нерешительно потоптался, откашлялся и открыл дверь.

– Нас Грэм к вам направил, – объяснил он тучному человеку с обширной лысиной. – Мы только сегодня прибыли в лагерь.

– Вам нужна еда и крыша над головой, – кивнул Фирсов. – Знакомая история. Кем вы были до Восстания?

– Я был музыкантом. А мой товарищ ничего не помнит.

– Не помнит или заставил себя все забыть? – уточнил Фирсов. – Я бы тоже с удовольствием забыл о прошлом… Когда—то я был следователем прокуратуры. Но к власти пришли те, за кем я в свое время охотился. Не правда ли, это тоже знакомая история? Мы все пожинаем плоды своих трудов.

– Да, наверно, – кивнул Матвеев. – Так тоже бывает. Нам бы поесть и поспать. Найдется для нас местечко? – с надеждой в голосе спросил он.

– Конечно. Все, кто сейчас находится, были в такой же ситуации. Я понимаю, со стороны мы напоминаем банду – скопище отщепенцев, но на самом деле мы вполне цивилизованное общество. Вы сами могли убедиться в этом. Все мы прошли по краю бездны. И каждый выживший придумал свой мир и свои законы.

Кенга вдруг фыркнул и метнулся к дверям казармы. Сидевшие напротив дверей ошеломленно смотрели, как он стремительно выскочил на крыльцо и буквально растворился в воздухе.

– Очень напоминает генетическую мутацию, – задумчиво произнес Фирсов. – Кто он?

– Не знаю, – покачал головой Матвеев. – Встретились случайно, с тех пор и странствуем вместе.

– Ну, хорошо, – кивнул Фирсов. – На все вопросы вы ответите позже и не мне. Идем, я покажу кубрик.

Когда Фирсов ушел, Матвеев сел на топчан и вздохнул с облегчением. Осень уже подходила к концу, и он рад был благоприятному повороту судьбы. Можно уже не волноваться о наступающей зиме. Несколько месяцев стужи он проведет в этом лагере.

За окном раздавались детские голоса. Когда Матвеев закрывал глаза, ему начинало казаться, что он вернулся в прошлое, в те времена когда у него был дом и любимая женщина.

– Инга…– прошептал Матвеев. – С кем ты сейчас? Где ты сейчас?

Как бы он хотел украдкой взглянуть на нее. Должно быть она выглядит сейчас как солидная дама, вышла замуж за военного. Ей всегда нравились волевые и решительные люди. И до сих пор непонятно, почему она нянчилась с ним столько лет?

Матвеев подошел к окну. На лужайке между казармами играли дети. Играли в те же игры, в какие играют в городах их сверстники после уроков. Матвеев вынул из рюкзака скрипку, взял в руки смычок и невесомо коснулся струн.

Пустыня уходила в бесконечное пространство, она терялась в миражах. Ее тяжкий сон выплескивался наружу, превращаясь в отблески чужих миров. В ее песчаных дюнах можно было найти все что угодно, словно эта пустыня впитала весь мусор человеческих миров. Но та же самая пустыня дарила волшебное зрелище, когда на горизонте угасал закат, а Магда, перевалившись на другой бок, наливалась темным, священным пурпуром. И когда становилось совсем темно, пустыня начинала мерцать отблесками незнакомых миров.

Бутар сел наполовину откопанный агрегат и закурил. У подножия дюны лежал темный, сырой мир. Там тоже была ночь, тревожная, с опустившимися на землю клочковатыми облаками. И где—то там вдалеке сиял за кронами деревьев яркий, синеватый свет. Низкие тучи медленно клубились в этом фантастическом свечении. Но все же чувствовалось, что этот мир был милостив к человеку. Было в нем что—то домашнее, обжитое, как старые тапочки. Временами Бутару казалось, что на его лицо ложатся теплые дождевые капли. И Бутар неожиданно представил, как очень скоро эта пустыня превратится в Поле Надежды, в плодородный и щедрый мир, описанный в Хрониках самим Гоцем. И ветер Надежды никогда не покинет его пределы.