А если сын хочет материальных результатов, надо распечатать ему ачивки и статистику и повесить на стену.

Победив Сортер-Босса в «Почте России», Ольга добавила к сегодняшнему заказу картину по номерам. Вспомнила, как ей и самой нравилось раскрашивать. В предвкушении приятного вечера в кругу семьи она размяла большие пальцы и тыкнула игролэнд Пенсионного фонда. Лорд Инфляцион кровожадно расхохотался и раскрыл перед ней свои коварные головоломки. Но Ольга была уравновешенна и полностью готова. «За обеспеченную старость!» – подумала она и нажала «СТАРТ».

Папа был очень талантливый ученый. Я любил забираться в кладовку и рассматривать толстый альбом с вырезками из газет и журналов. Папа везде был с одинаковым серьёзным лицом, с широкими тёмными усами. Читать статьи было интересно, но совершенно непонятно. Я продирался сквозь слова вроде «генная инженерия», «дизоксирибонуклеиновая», как будто изучал книгу заклинаний. Мне же важнее всего было узнать об отце. Где он побывал, на каких конференциях зачитывал доклады, кому пожимал руки. Я рассматривал фотографии на хрупкой, желтеющей бумаге. Лица были будто составлены из маленьких сот, и всё равно даже на коллективных снимках я без труда узнавал его.

В семейном архиве осталось мало его фотографий. Вот мне лет пять, мы с папой на рыбалке. Вот вся семья: мама и папа такие счастливые и новорождённый я – щёки и нос в кульке. Много снимков, где он вполоборота, но четкие только эти два. Мама вздыхала: не любил фотографироваться. Не соглашался на фотосессии. Но ты, Сашка, очень на него похож. Прямо копия.

– Почему его нет с нами? – спросил я однажды.

– У него была болезнь.

– Но он же был такой умный! Он всё знал про эти гены, спирали и… и… наследственность, – припомнил я слова из статьи.

– Да, так и было. Он искал способ эту болезнь победить, – грустно обняла меня мама. – Просто не успел.

Когда мне исполнилось четырнадцать, я получил первое письмо из прошлого. От него. От папы. Он рассказывал, как сильно нас любил.

В пятнадцать я узнал, как и когда впервые проявилась его болезнь, и начал в страхе искать у себя симптомы. Пока ни головных болей, ни дрожи в руках, ни припадков не было. Но я стал очень внимателен к своему телу.

В шестнадцать мне пришло третье письмо. Папа рассказывал, как они с мамой хотели детей, как долго у них не получалось, и что пришлось обращаться в специальную клинику. Внутри всё сжалось. «Клиника», «генный инженер», «прямо его копия». И первые симптомы.

Семнадцать. Я стал внимателен не только к своему телу, но и к СМИ. Собирал газеты из всех городов, где отец побывал на конференциях и форумах. Находил коллективные фотографии за этот или за прошлый год с конкурсов типа «Юный учёный», на которых безошибочно распознавал своё лицо. Его лицо. Только безусое.

И вот восемнадцать. Первый обморок, первый припадок. И новое письмо. «Мне нужен был масштабный эксперимент. И я запустил его. Втайне, в одиночку. Ты не один, таких как ты, много. У вас мощные задатки и большая мотивация: выжить. Я клонировал себя и, опираясь на свои самые дерзкие гипотезы, изменил несколько последовательностей в каждом эмбрионе. Некоторые погибли почти сразу. А у других появился шанс. Хочешь жить – поступай в Университет Тимирязева на генную инженерию. Через полгода тебе придут все мои наработки, наблюдения и выводы. У меня не хватило времени найти ответ. Но у тебя – и у других моих копий – точно хватит».

Дрожащее письмо выпадает из моих пальцев. Копия. Я – копия. Как я и боялся. Обратный отсчёт пошёл. Но я… я могу стать талантливым учёным. И скорее всего, в этот же университет придёт ещё несколько таких, как я. Вместе мы найдём ответ. Нам хватит времени.