Покорно отвечаю на вопросы людей в форме, уже понимаю, нет смысла врать, что есть, то есть, да, было, да, затащили в машину, да, повезли в городок, да…
Я не хочу, чтобы их арестовывали.
Всех.
Всех.
Не хочу.
Прошу кого-то сам не знаю, о чем, хотя прекрасно понимаю, что уже ничего нельзя исправить, ничегошенки-ничего, и все-таки прошу кого-то неведомого, ну пожалуйста, пожалуйста, пожа-а-а…
– …этого не было.
– Но…
Вздрагиваю.
– Этого не было, – повторяет кто-то из полицейских.
– Как не было, я же помню, – возражаю, тут же мысленно хлопаю себя по лбу, какого черта я это ляпнул, ну, какого черта…
– Это не ваши воспоминания.
– Простите?
– Не ваши воспоминания.
– А… а чьи же?
– Кто-то придумал это… уже через много лет после вашей смерти придумал вот эту историю, как вас похитили, привезли в городок, чтобы кто-то потом про вас написал…
Гром среди ясного неба.
Еще не верю себе, что все случилось вот так… вот так…
Спрашиваю.
Никого.
В пустоту:
– А… а про нас… напишут? Про городок?
Мне никто не отвечает.
Никто…
Свернувший влево
Там
– Почему вы свернули?
Смотрю на него, понимаю, что не могу объяснить, что как непросто сейчас будет объяснить, почему после долгого пути я сворачиваю не направо, откуда приветливо светят огоньки дома, а налево, в холод, в лесную глушь, в туман, в дождь, в осень.
А надо объяснять. Здесь, сейчас, а то ведь не отстанет от меня со своим – почему я свернул, да и его можно понять, устал, как черт, а тут я выворачиваю руль в неведомо куда…
Еще пытаюсь придумать какую-то ложь про домик где-то там, там, за поворотом, – вранье неловко повисает в пустоте, так и не будучи сказанное, еще пытаюсь соврать что-то про гостиницу, которую мы видели, дорого там все, там за стакан воды берут, как за свиной окорок, и чая горячего нет, вернее, есть, но за ним в бар тащиться, а в баре такие цены, что закачаешься…
…понимаю, что не могу врать.
Не умею.
Говорю, как есть, уже чувствую, что он мне не поверит, да я сам себе уже не верю, не может быть правдой это смутное воспоминание, ну просто не может…
– Понимаете… там людей убивают.
Он меняется в лице, вздрагивает:
– К-как убивают?
– Не знаю, как… но убивают.
– А ч-что… были случаи?
Я молчу, я не знаю, как сказать ему, что будет дальше – а я знаю, что будет дальше, мы приедем в уютный отель, войдем с холода ночи в ласковое тепло холла, где будет весело трещать камин, и нам дадут теплые комнаты наверху, где у постелей светят тусклые лампы, напоминающие свечи…
…а ночью кого-то убьют.
А на следующую ночь еще кого-то.
И еще.
И еще.
– Там… – останавливаю машину на обочине, серая морось падает на стекло, – там убьют кого-то… я знаю…
– Так это в полицию надо…
– …телефоны не работают… я тоже знаю…
– В смысле… знаете?
– Ну… я там уже был… и там кого-то убивали… каждый раз…
Чувствую, что он понимает меня – но не до конца, он думает, что я уже приезжал в этот отель – например, на прошлой неделе или в прошлом месяце, и там что-то случалось. Путь думает так, так оно даже проще, мне не придется объяснять, что это уже было – тринадцатое сентября двадцатого года, каждый раз я еду в дождь, в холод осени – в никуда, каждый раз вижу огни, притормаживаю у старинного особняка, который кто-то переоборудовал в отель, а потом я пойду туда, и все будет хорошо, а потом кого-то убьют…
Я знаю.
Я уже знаю.
И еще одно вспоминаю – смутно-смутно, как позабытый сон – что ничего сделать нельзя, ничего-ничего, никого уже не спасти, и остается только свернуть не вправо, а влево. Там, слева, конечно, тоже может не оказаться ничего хорошего, если не сказать больше – бесконечная дорога в темноту ночи, хмурый осенний лес, в котором может таиться все, что угодно, и даже больше…