– Я глух и нем! – хором, кто в лес – кто по дрова, закончили за ней дети. Промолчал лишь Колбешкин.

– Слушай, Слав, – снова зашептал Фри, когда Зинка пошла на мойку к своей помощнице Фроловой. – Давай ему палец ночью отрежем!

– Ты спятил? – Колбешкин посмотрел на высунутые из-под стола ноги Чумазого, небрежно упакованные в рваные зеленые носки, скрывающие отметину колдуна. – Для того, чтобы резать пальцы, нужно много и долго учиться. Ты думаешь, взял нож и уже хирург? Нет! Конечно, если потренироваться на собаках…

Тетя Ариадна не дала ему закончить мысль, трижды громко хлопнув в ладоши и пригласив всех на «Спокойной ночи, малыши!»

– Кстати, – поднимаясь, вспомнил о чем-то немец, – один раз зашел я в спальню к родителям, а они трясутся в постели под одеялом. «Чего это вы трясетесь?» – спрашиваю. А отец высунулся и говорит: «Очень Хрюшу боимся».

– Не пойдем смотреть, – предложил Славка.

– Не пойдем, – согласился Фри. – Лучше подумаем, как от колдуна избавиться, на собаках потренируемся.

– Надоел ты со своими колдунами, хотя…

Чья-то ложка упала со стола и звякнула о столовую плитку: ложку уронила Юля-вреднуля, дочь троих родителей (именно так услышал о ней однажды Славка от сторожа Пандалло, тот рассказывал что-то Фроловой, помощнице поварихи), скользкое и противное существо с хитрыми глазками, вечно спрятанными под русой челкой. Юля уже поднялась со своего места и хотела, было, быстренько ускользнуть от ребят, но Славка успел ухватить ее за шелковое платьице.

– Ты чего? Подслушивала?

– Нет же! – начала оправдываться Юля. – Я только о собаках… Но ничего не поняла. Да и не хотела я.

– Повезло тебе, – угрожающе сказал Фри. – А то бы…

– У нас тоже собака есть, – подошла к ним Катя Прокофьева. – Угадайте, какая?

– Какая? – переспросил Фри.

– Немецкая овчарка! – с гордостью сообщила Катя.

– В плен сдалась, что ли? – удивилась Юля-вреднуля, покосившись на Фри.

– Да заткнитесь вы! – Славка Колбешкин оттолкнул девчонок и вышел из столовки, чуть задержавшись у натюрморта, что висел над холодильником.

Славка часто замирал пред этой картиной, погружаясь в себя – все глубже и глубже, глубже и глубже – и волосы вставали дыбом от того, что видел он на самом дне. Но сегодня его неисправимо влекла свобода осеннего ветра, и только очутившись на пороге, он сразу почувствовал его свежее дыхание. К дыханию ветра примешивался и тот самый утренний аромат, что заставлял сильнее биться Славкино сердце, но Колбешкин тут же отмахнулся от него, как от назойливой мухи.

Конец ознакомительного фрагмента.