Ногти остервенело соскабливают с кожи несуществующую грязь этого дня, и я прихожу в себя только тогда, когда до крови раздираю плечи: лишь в этот момент мозг трезвеет и понимает, что мне, на самом деле, нечего с себя счищать. По крайней мере то, в чём я погрязла, не поддаётся мытью в буквальном смысле.

Я снова оседаю, но уже на нагретый водой кафель, поджав под себя ноги, и больше не плачу в голос, а лишь тихо скулю, как побитая собачонка.

Позвонки пересчитываются холодной поверхностью стены, пока я ёрзаю, терзаемая эмоциями, но и это прекращается, когда через несколько десятков минут тело обмякает, а озноб заканчивается. Я отупевшим и остекленевшим взглядом уставляюсь в слив. Вода монотонной воронкой уходит в него, и я, находясь под долбящими струями душа, продолжаю наблюдать за этим и полностью теряю счёт времени.

Вот растворяется в прозрачном моя кровь, вот ушедший рыжий волос… Я словно смотрю за тем, как всю меня, раздробленную на части, смывают куда-то в небытие.

Не помню, когда прихожу в себя. Кожа на пальцах сморщена до неузнаваемости, а опухшее лицо слишком распарено из-за духоты в кабинке. Буквально выползаю в кухню-гостиную, кое-как обернувшись полотенцем, и ощущаю невыносимую тяжесть, не в силах выпрямить спину. Глаза болят от постоянных слёз, носоглотка забита, а я… больше не чувствую себя человеком.

На столешнице беспорядок: валяются счета вперемешку с медицинскими документами и заключением о смерти отца, стоит грязный бокал из-под вина и недопитая новая бутылка. Я машинально хватаю её и залпом вливаю в себя половину. Дойдя ещё пару шагов, тряпичной куклой валюсь на диван, расплескав бордо по обивке. Неважно.

Ничего уже неважно.

Вторая половина идёт медленнее, и я ощущаю резко накатившую дрёму: организм сам даёт отбой, не позволяя допить терпкий алкоголь, и я погружаюсь в тяжёлый полусон. Проснувшись, начинаю первым делом искать телефон, чтобы посмотреть на время. Двадцать минут четвёртого… В оглушенном сознании, которое заволочено туманом, мелькает воспоминание, что я хотела на днях позвонить Кейт.

Пальцы сами, словно не подчиняясь командам мозга, набирают её имя в списке контактов.

Гудок… Ещё один… Гудок…

Она решит, что я спятила или снова нахожусь на точке «дно» чёрной линии графика своей депрессии, но сейчас мне, как никогда, хочется услышать голос подруги. Но что я ей скажу?..

– Джейн?.. – раздается её севший ото сна голос. Кейт прочищает горло, сразу обеспокоенно продолжая: – Что-то случилось? Ты в порядке?

– Нет, – одним вдохом вырывается у меня, и я сжимаю смартфон до боли. – Нет, Кейт, я не в порядке… Пожалуйста, приезжай ко мне, я…

Она тут же решительно обрывает меня, спросив:

– Какой адрес?

Я захлопываю приоткрытый рот, не понимая вопроса, но после до меня доходит: Кейт навещала меня раньше в моём старом доме, из которого после смерти Роджера и Алана я долго не могла уехать. В один из дней произошло то, из-за чего, предполагаю, она не смогла больше приезжать, ограничиваясь лишь частыми звонками, которые тоже постепенно сошли на нет. Но я понимаю её, знаю, как это выглядело, какие это чувства вызвало, и не осуждаю подругу – любить и ценить её меньше я не стала. Не каждый может после увиденного продолжать быть причастным к чужой депрессии…

За окном первого этажа нашего дома я видела скользящие по лужайке лучи солнца. Игру света и теней. Смотрела так долго, что в какой-то момент мне не просто показался Алан, а я убедила себя в том, что это действительно мой маленький мальчик бегает по траве. Вот он помахал рукой проезжающей на велосипеде девушке, вот с заливистым хохотом схватил за поливочный шланг, хотя я всегда ругала его за вечно мокрую одежду. Но сегодня жарко… Пусть поиграет.