– Что нечестно! – орал Марик, уверовав в свои силы изуродовать Дудика. – Пошли додеремся!

Дудик улыбался и смотрел в сторону, оказавшись как-то в заднем ряду.

На том и кончилось. Марика никто не трогал. Свой. Утвердил себя. Дудик никогда не оказывался поблизости. Он не знал, что Марик любил драться. Просто он боялся родителей, если исключат за драку из лагеря.

Ломка стереотипа. Еврею не подобает. Кто ж знал.

Во втором классе я зимой болел и за неделю подробно вылепил из пластилина очень красивый самолет: зеленый, с красными звездами, а снизу голубой; остекление кабины было сделано из кусочков прозрачного целлофана конфетной обертки, а внутри сидел крошечный летчик в шлемофоне. Второклассник Доронин, проходя мимо моей парты, смял его в кулаке. Мое рыдание его смутило, он не имел в виду ничего такого худого: вообще я не плакал никогда. И когда с началом урока учительница озаботилась моим горем, Доронин каялся, что нечаянно, и предлагал помочь исправить. Он был совершенно нормальный пацан, ну просто учеба не шла.

Это я к тому, что когда классе уже в шестом друг Марик Лапида украдкой спихнул со стеллажа на пол картонный полигон с моей пластилиновой техникой – танки, бронетранспортеры, самолеты и даже санитарная машина, внутри которой лежали на носилках раненые – все сильно помялось!.. – он сделал это куда как намеренно и без всяких раскаяний. Причем свалил на своего отца, у нас гости были, и закатил ему обвинительную истерику. Через несколько лет, уже из разных частей страны, мы случайно пересеклись – и он признался: это он сбросил. Завидовал. Не умел так.

В лагере мы обязаны были петь пионерскую песню «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры, дети рабочих». Мы ее ненавидели.

Ребята собрались со всего Забайкалья, и кто-то понахватаннее, читинский, знал такую замечательную песню: «В Кейптаунском порту, с пробоиной в борту, “Жанетта” поправляла такелаж…» В песне ликовала мечта и свобода: там пили и дрались, трещали узкие юбки и лилась кровь, и бесшабашные суровые моряки бороздили дальние моря и гуляли в портовых тавернах. Кто раз услышал, как в другом отряде пели эту захватывающую романтику – искал переписать слова. К концу срока она звучала гимном из всех корпусов.

Я привез ее домой в Борзю и научил своего друга Витьку Соловьева, а потом еще нескольких из класса. Летом мы с учительницей географии пошли в многодневный поход, человек двадцать из трех классов. Ночевали в палатках, а трижды – в деревнях, и там давали пионерские концерты. А перед концертом, за углом на завалинке или на траве, для души исполняли c аморальным энтузиазмом «В Кейптаунском порту» – под рев походного баяна. Боре-баянисту, из класса старше, мы напели, он сказал: «А, так это ж “Бабушка”» – и с ходу подобрал мелодию.

Это стала наша любимая и единственная неофициальная песня; не считать же похабные неуклюжие куплеты.

Понимаете, в те времена, до магнитофонов, не говоря о прочем, песня могла быть только официальной. Которая звучала по радио. Или входила в сборники песен для школьников и для художественной самодеятельности. Все. А барды начали появляться только в Москве и Ленинграде, но остальная страна этого даже не знала. «В Кейптаунском порту» была отдушиной, протестом, неофициальной и неподцензурной, и это чувствовалось запретным и интимным.

…Полвека спустя, в эпоху Интернета, мне подумалось вдруг, почудился некий легкий-легкий, малый-малый смысл в том, что в Борзю, своим друзьям и одноклассникам, а потом по деревням (местные пацаны завидовали и переписывали слова) эту песню принес именно я.