До Киева оставалось четверть поприща, когда из кибитки показалась боярыня Аглая и позвала Всеволода.

– Князь-батюшка, вызволяй из беды, – крикнула она.

В свои тридцать девять лет князь был еще ловок и быстр. Он подлетел к кибитке и перемахнул с коня на козлы к вознице, с них нырнул вовнутрь.

– Государь, родимый, помоги мне, – услыхал он хриплый зов княгини.

– Князь-батюшка, возьми ее за руки, дай вместе с нею волю дитю, – подсказала Аглая.

Он подобрался к Анне, взял ее руки и принялся водить ими по животу, нажимая все сильнее и сильнее, вкладывая в руки Анны всю свою мощь. Всеволод близко приник к лицу Анны и повторял:

– Все будет лепно, лебедушка! Мукам уже конец!

Анна отозвалась на ласку, страх улетучился, она поверила, что все будет хорошо. Ноги ее развернулись до предела, лоно разверзлось, и показалась головка дитя. Аглая подложила под нее свои руки. Из лона что-то текло, может быть, кровь, но дитя уже выходило свободно. Вот только пуповина связывала его с матерью, но Фрося ее ловко перевязала и обрезала. Еще мгновение – и Анна освободилась от дитя, слабо простонала и устало откинула голову на кошму. Дитя уже покоилось на чистой холстине в руках Аглаи. В кибитке воцарилась тишина, только стук колес, только топот копыт доносились до чуткого слуха замерших в ожидании детского плача страдальцев. Ан нет, девочка не плакала. Она открыла глазенки и загулькала, загулькала. Но всем показалось, что она засмеялась. И стало жутковато: никто из них не слышал, не знал подобного, чтобы дитя не огласило плачем свое появление на свет Божий. И первой пришла в себя Аглая, крестясь, воскликнула:

– Князь родимый, чудеса-то какие! Она смеется! Ой, страсти нас ждут!

– Да пусть смеется, – избавившись от оторопи, ответил Всеволод. – Знать, тому причина.

И совсем немного прошло времени, как «причина», по мнению Всеволода, прояснилась. В тот миг, когда княжна Евпраксия появилась на свет, половецкая орда прекратила преследование дружины Всеволода и повернула на Чернигов. Князь еще и кибитку не покинул, как из хвоста дружины примчался тысяцкий Ивор, спросил у воинов, где князь, и, подскакав к кибитке, крикнул:

– Княже, орда отстала и повернула к Чернигову!

Всеволод выбрался из кибитки, взял за повод коня, ухватился за гриву и перемахнул в седло, спросил Ивора:

– А дозоры идут за ордой?

– Идут, княже!

– Но останавливаться нельзя, мы идем на Киев.

Всеволод знал: половцы коварны. И то, что они прекратили преследовать переяславскую дружину, не давало повода успокоиться и забыть о враге. И дружина продолжала путь к стольному граду, дабы вместе с великим князем Изяславом прийти на помощь Чернигову, где княжил их брат Святослав.

Маркграф Нордмарки Удон Штаденский, один из самых могущественных и богатых графов Саксонского дома Германии, был к тому же и прозорливым политиком. Складывая в целое разные мелкие события конца XI века, он пришел к выводу о том, что совсем скоро, может быть даже в последнее десятилетие века, начнется распад великой Римско-Германской империи. И виной тому окажется император Генрих IV. Все северные князья Германии были им недовольны за военные поборы и неудачи в войнах, горожане ненавидели его за непосильные налоги, за то, что силой забирал в войско всех мужчин. С Италией Генрих находился в постоянной вражде, и там главным врагом его был папа римский Григорий VII.

Однако маркграф Удон не особо утруждался тщетными размышлениями о судьбах державы. Он пытался разобраться в личных делах своей жизни. Еще полный сил и здоровья, деятельный, он был страшно недоволен своим наследником, старшим сыном Генрихом. И вот уже какой год он занимался воспитанием будущего маркграфа Нордмарки. Озабоченность отца была неслучайной. Его старший сын, которому миновало уже шестнадцать лет, появился на свет болезненным, недоразвитым ребенком. Подрастая, он все больше внушал опасения, что так и останется убогим. Щеки его никогда не украшал румянец, впалая грудь не позволяла расправить плечи. Он с детства был сутул и походил на старца, был малоподвижен, не любил бегать, потому что быстро утомлялся. Ноги у него были тонкие и до сих вор оставались журавлиными. Однако после десяти лет юный маркграф удивлял всех, кто хоть однажды увидел его. У него сложилось покоряющей красоты ангельское лицо. Ласковые голубые глаза, нежные, красиво очерченные губы, мягкий овал лица, прямой нос, золотистые локоны, ниспадающие на плечи, – все покоряло. Родные и близкие умилялись лицом Генриха. И лишь отец оставался недоволен им, а случалось, когда он ненавидел это ангельское лицо. Маркграфу Удону хотелось видеть сына сильным и смелым рыцарем, побеждающим в турнирах. Но увы, об этом отцу оставалось только мечтать.