Однажды наступило пресыщение чистой динамикой, и дело дошло до измельчания техники в больших регионах. Тому соответствует, с другой стороны, ее плутоническая концентрация, осуществляемая немногочисленным, ставшим самовластным персоналом.

Я смотрю на них как на своих духовных отцов: Виго я обязан беспристрастным взглядом на историю, возможным только тогда, когда мы перестаем быть за или против. Какое наслаждение для историка – он участвует в распрях, как Зевс в битве богов с людьми. Из-под лака, каким их замутило просвещение, проступают образы во всем своем первозданном сиянии.

Бруно побудил меня задуматься об основаниях, не принадлежащих ни истории, ни природному миру, более того, не зависящих от присутствия человека во Вселенной.

Как получается, что я не могу четко разделить этих двоих, так не похожих друг на друга людей? Вероятно, потому что они каким-то образом встречаются и сливаются воедино – например, во мне. Так встречаются и сливаются все научные дисциплины, к примеру дисциплины биологов и физиков, – там, где на уровне атомов упраздняются различия между ними. Я не случайно выбираю такое сравнение, Виго родствен богам, Бруно – титанам; один обращен к лесу, другой – к подземному царству.

Виго смотрит в мир, как в иллюстрированную книгу. Под его взглядом изображенные предметы заряжаются духом и оживают. Однажды вечером, когда мы сидели в его саду на окраине города, он указал рукой на араукарию:

«Мартин, вы видите что-нибудь особенное в этом дереве?»

То был превосходный экземпляр араукарии, чей силуэт придает нашим берегам нотку суровости, но в самом дереве я не заметил ничего необычного. Виго объяснил:

«Семь лет назад у нее обломилась верхушка. Может быть, на ней хотела отдохнуть какая-нибудь птица, или гусеницы уничтожили почки. Красота была испорчена – я даже едва не спилил дерево. И хорошо, что не спешил, вы же видите, что произошло? Одна из боковых ветвей направила свой рост вверх и образовала новую верхушку, разительно похожую на штык. Через несколько лет не осталось и следов того повреждения. Что скажете на сей счет?»

«Я бы назвал это воссозданием явления по идеальному образцу».

«Вижу, вы хорошо усвоили мои уроки. Надо учесть, что этот поворот на девяносто градусов не только исправил морфологическое повреждение; изменились и тончайшие анатомические структуры – вплоть до образования рубца, который лесничий называет раневой древесиной.

Можно посмотреть на это и с точки зрения генеалогии. Когда из мутовки поднимается вверх новая ветвь, то к первенству и господству поднимается новая линия. В лесах мы видим стихийные, а в садах социальные прототипы человеческих сообществ».

Потом он вернулся к моему ответу.

«Что же здесь обнаруживается? Не что иное, как внутренний врач Парацельса; он обновляет и воссоздает существо даже после обезглавливания. Я хочу сказать, что один только вид его уже является целителен».

Я могу долго слушать Виго и долго с ним молчать. Над касбой поднялась луна; дерево четко выделялось на фоне светлого ночного неба. Словно нотные линейки с точками нот виднелись тонкие ветви, усеянные круглыми шишками.

Виго хочет подняться над историей, а Бруно – над знанием; первый – над волей, второй – над представлением. Ученая гильдия считает первое ретроградством, второе – утопией; то и другое всерьез не принимают. Мне любы оба, хотя и именно потому, что я часто слышал, как мой родитель и брат потешались над ними за столом.

«Неизведанные моря простираются за Геркулесовыми столпами. Стражи их – Геродот и Гераклит».

Им не нравились подобные сентенции, которые я приносил домой с семинаров Виго. Для них это не самые трезвые суждения. Притом мне чужд идеализм, хоть я и приносил жертвы на его алтарь. Мне недостаточно, как им, оценивать и трактовать факты по их весомости, а не по присущему им эросу. В нем сгущается материя; в нем возбуждается мир. Вот чем прельстили меня мои учители. Они сделали то, чего не сумел мой родитель, его любви и знания оказалось для меня недостаточно.