Ему стало плохо. И он не сразу разглядел, хотя это было очевидно: в винограде застряла кукла. Когда он взял ее в руки, кукла открыла глаза и посмотрела из-под черных изогнутых ресниц голубым взглядом.

– Какая же ты красивая, – сказал он, не в силах преодолеть дрожь в руках.

Он повернул ее, осматривая, а кукла плаксиво сказала: «Ма-ма!»

Он даже вздрогнул. Конечно, Степка знал, что существуют говорящие куклы, но сейчас вздрогнул.

– Ладно, – сказал он. – Не пищи… А тебе все-таки досталось, бедняжка.

Платьице у нее было пробито осколком и одна нога поцарапана.

Он принес куклу домой, сказал Любаше:

– Заштопай.

Любаша лежала на кровати поверх зеленого одеяла, читала газету. Сарафан ее сбился, тронутые ветрогаром ноги были стройными. И Любка знала про это, и знали все, кто не страдал близорукостью.

У Любаши глаза округлились, она бросила на пол газету и присела, подобрав ноги под себя.

– Где ты ее взял?

– Нашел.

– Вот я скажу матери, что ты шныряешь по развалинам.

– Матери и без этого трудно.

– Какой сознательный!

– Заштопай, – повторил Степан.

Любаша вертела куклу. Несколько раз заставила пропищать ее «мама», потом сказала:

– Это мне?

– Держи карман шире! – выпалил он.

Тогда Любаша догадалась:

– Ванде?

Он промолчал.

– Да… – Любаша опять легла. – Что с тобой будет, когда ты вырастешь?

– Стану летчиком.

Любаша не ответила. Смотрела на куклу, но уже без всякого интереса.

Стены стали синеть, и лишь пятно у самого пола продолжало оставаться розовым, потому что дверь в первую комнату была открыта и окно отбрасывало лоскут заката.

Лениво, словно поднимая непомерную тяжесть, Любаша сказала:

– Не знаю… Стоит ли показывать тебе письмо из Архангельска. Девчачий сердцеед!

– Я из твоих волос подушку набью, – пообещал Степан.

Любаша засмеялась:

– Я пошутила. Никакого письма нет. А кукле сошьем новое платье. Дыра слишком велика.

– Степан!!!

Васька кричал с середины улицы. Он всегда кричал, не подходя к забору, и стоял, чуть согнувшись, раздвинув ноги, словно собирался с кем-то бороться. Степан увидел его в окно. Васька не смотрел на дом, а кричал так, будто Степан находился внизу, под горой.

Любаша спросила:

– Что у тебя общего с этим психопатом?

– Не женского ума дело, – буркнул Степка и вышел на крыльцо.

Оно было бетонное, с человеческий рост. Без перил. Вместо них белые широкие ступеньки поджимались массивными гранеными брусьями. Брусья были чуть выше ступенек, и, если не жалеть штаны, можно было бы и не пользоваться ступеньками, а съезжать по брусьям.

Васька по-прежнему глядел в сторону моря и что было сил орал:

– Степа-ан!

– Закрой рот!

Васька закрыл. Степан поманил его рукой:

– Иди во двор.

Васька аккуратно затворил калитку. Приблизился, как всегда, неслышно.

При заборе росли мелкие розы – белые и красные. Они плелись, точно виноград, и лозы у них были очень похожими на виноградные. Степан сел на лозу в таком месте, где не было видно из окон дома. И Ваське предложил сесть.

– Показывай.

– Хи-итренький, – пропел Васька. – А может, у тебя никакого кино и нет?

– Я ракетницу тоже не видел.

– Сколько ни говорить, а с разговору сытому не быть, – сказал Васька, сорвал розочку и принялся вертеть ее, как пропеллер.

«Упрямый осел», – подумал Степка. Но в подвал пришлось идти.

Васька открыл коробку, долго нюхал пленку и даже пытался рассмотреть кадрики, однако ночь вырастала из-за горы и темнота наступала быстро. И Васька разочарованно вздохнул. Степан решил, что он сейчас отмочит какую-нибудь глупость, попытается набить цену своему товару. Но Васька, не говоря ни слова, вынул из кармана ракетницу и положил Степану на ладонь.