– Пан Кочан – герой, – как и сегодня, сказала тогда Ванда. – Настоящий герой! Пани Кочаниха такая счастливая…

– Пойдем к ней, – предложил Степка.

Баба Кочаниха стояла возле калитки, поджидала деда. Увидев детей, она стала расспрашивать Степку о Георгиевском. И, выслушав, заметила:

– Я твоей матери говорила: из дому срываться – и людей вытруждать, и наплакаться можно вдоволь… – вздохнула и раздумчиво произнесла: – Беремечко – тяжелое времечко…

Потом спросила:

– Хотите вишневого варенья?

Они, конечно, хотели.

Баба впустила их во двор, усадила за стол на козлах. Принесла пол-литровую банку, на две трети заполненную вареньем, и ложки.

Дети не заставили себя уговаривать.

Выплевывая косточки, Степка рассказал, как их бомбили в Георгиевском. Баба Кочаниха и Ванда и смеялись и плакали.

Смеркалось, когда пришел дед Кочан. Он был маленько навеселе. Зеленая гимнастерка без петличек сидела на нем ладно, но была припачкана глиной и копотью, и сапоги пропылились густо. Он улыбнулся бабке губами, а глаза хоть и сузились, но остались грустными и усталыми.

– Вычаяли наконец-то, – сказала бабка Кочаниха. – Думали, и ночевать не придешь сегодня.

Дед покачал головой.

– Вот, – бабка показала на ребят, – дожидаются. Говорят, дед теперь герой. Посмотреть на тебя охочи…

Он обнял детей за плечи.

– Милые вы мои…

Потом, словно пошатнувшись, отступил к стене. И вынул из карманов две кассетные бомбы.

Бабка Кочаниха побледнела и, ахнув, схватилась за живот крупными, натруженными ладонями.

Дед сказал:

– Чем не игрушки?

Бомбы были синие, размером с пол-литровые бутылки. Белые стабилизаторы казались маленькими коронами.

– Что напрасличаешь, вычадок старый? В голове у тебя хоть маленько осталось? – запричитала бабка Кочаниха.

Дед покачал головой:

– Зря нервы изводишь. Бомбы безопасные. – И в доказательство грохнул одну о землю.

Бабка перекрестилась и, бормоча молитву, поплелась в комнату.

Дед авторитетно сказал:

– Они без взрывателя. Я из них взрыватели еще в девять утра вывернул. Берите! Таких игрушек в Туапсе, пожалуй, ни у кого нет. И кто знает, есть ли еще где вообще…

– А страшно, пан Кочан? – спросила Ванда.

– Что страшно?

– Выворачивать взрыватели?..

Дед Кочан почесал нос.

– Верю я словам своей бабки. Она меня каждое утро напутствует: «Не доглядишь оком, заплатишь боком». Потому и не страшно, что гляжу…

Ночью их пугнула тревога. Под одеялом было тепло, и постель так мягко обнимала бока, но сирена выла и выла, и паровозные гудки басами вторили ей. О том, чтобы не бежать в щель, не могло быть и речи.

Как назло, штанина брюк подвернулась. Степан злился, сидя на кровати. А в комнате темно. И свет нельзя включить, потому что они легли с открытыми форточками и окна были не замаскированы. Тем более что большущее окно в маленькой комнате можно было запластать лишь театральным занавесом.

Наконец Степка натянул брюки, а Любаша вообще не стала одеваться, завернулась в байковое одеяло, и пошлепала в щель. Мать еще запирала дверь, когда в небе заметались прожекторы и несколько раз хлопнули зенитки.

Щель была вырыта под ранней белой черешней, возле забора, узкая Г-образная траншея, перекрытая накатом бревен, который, в свою очередь, был притрушен желтыми комьями глины.

Ковальские уже сидели в конце щели. Беатина Казимировна посветила фонариком. Она экономила батарейку, приберегая ее для ночных тревог.

Ванда захныкала:

– Как это хорошо – не бояться ночных тревог! Наверное, я никогда не буду такой счастливой…

– Лучше пусть бомбят весь день, – подхватил Степка. – Только бы дали выспаться.

Зенитки не стреляли. И гула самолетов не было слышно. Лишь шумели цикады и потревоженные птицы. В щели пахло сырой землей.