Старший группы Чугунков сказал:
– Валяй, ребята! – И кое-что добавил для крепости.
Ребят было двое: бывший шофер Жора и архивариус.
Ветер гнал дым вдоль позиций низкой полосой, а когда в полосе рвались мины, то они вздымались белыми гривами. Гривы эти исчезали быстро, словно мыльные пузыри.
– Только бы не сбились с направления, – сказал полковник Гонцов.
Кто-то потеребил его за рукав.
Он обернулся.
– Галочка!
– Там… Подполковник из штаба лежит… убитый… – тихо сказала радистка.
– Где?! – это уже кричал Журавлев.
– У запасного входа.
– Иноземцев!
Но тут рядом упала мина. И всех присыпало землей. А Галю даже ударило о стенку окопа. И она стояла покачиваясь, потому что ее тошнило и перед глазами плыли желтые ромашки.
Она появилась в траншее, когда уже взошло солнце, еще не видимое отсюда, потому что его заслоняли горы.
Всего несколько минут назад благополучно вернулись Чугунков, бывший шофер Жора и архивариус. Они принесли тело Сливы, бомбу и санки. У Жоры была перебита левая рука. Санитарка перевязывала его бинтами. Чугунков, вынув из кармана гимнастерки Сливы потертый конверт, старался разобрать домашний адрес.
Архивариус жадно свертывал самокрутку.
Увидев Галю, полковник Гонцов спросил:
– Все нормально?
И вынул из кармана мятую плитку шоколада.
Галя покачала головой, и слезы опять побежали по ее щеке:
– Товарищ полковник, переведите меня в другую часть… Умоляю!
Но Гонцов ответил скороговоркой, не принимая ее просьбы всерьез:
– Хорошо, хорошо… Что-нибудь придумаем…
– Я очень прошу, товарищ полковник!
– Кушай, кушай… Переведем в штаб дивизии.
И он прошел мимо. И она удивилась, потому что от полковника пахло мылом и хорошим одеколоном.
Выйдя из траншеи, Галя вновь увидела маленькую лошадь темной масти и двух скуластых бойцов. Рядом на носилках покоилась бомба с желтым стабилизатором. Место, на котором час назад лежал мертвый подполковник, было присыпано сухой глиной.
Где-то далеко кричал майор Журавлев:
– Иноземцев, организуй завтрак!
Глава третья
Старая гречанка, жившая на самой вершине горы, всегда останавливалась под акацией, когда возвращалась из города. Одетая в свободное черное платье с широким, необыкновенной белизны воротником, она носила на рынок фрукты и овощи. Это было до бомбежек. И Степка несколько раз помогал ей нести корзину. Гречанка благоволила к нему и делилась житейской мудростью:
– Не оказав человеку помощь, не рассчитывай на его дружбу.
Вынимала из корзины грушу, желтую, как солнце, добавляла:
– В мире, сынок, дружба длится до тех пор, пока не иссякнут дары. Теленок, видя, что уже нет молока, покидает собственную мать.
Он недоверчиво улыбался.
Старая гречанка говорила:
– Ты слышал о шести признаках дружбы?
– Нет, – отвечал он.
– Давать и брать… Рассказывать и выслушивать секреты… Угощать и угощаться…
– Все это неправильно, – возражал он. – Пережиток капитализма.
– Нет, сынок… Это мудрость, открытая людям, когда никакого капитализма не было. Как не было и нас с тобой.
– Почему открытая! Разве мудрость дверь? Или она лежала где-нибудь зарытая? Лежала до происхождения человека. Или мудрость придумали обезьяны?
– Мудрость на всех одна, на все живое…
Она глубоко вздыхала. И шла дальше – сухопарая, высокая, не сгорбленная годами.
Он был далек от мысли проверять слова гречанки на практике, но дружба с Вандой началась с услуги, о которой без обиняков попросила его юная полячка.
Они поселились в их доме год назад, в «порядке уплотнения». Нина Андреевна уступила квартирантам две маленькие смежные комнаты, а сама с детьми занимала одну большую, которую называли «залом», и меньшую с окном во всю стену, выходившим на море. Правда, море, опоясанное горизонтом, чаще синее, но иногда и зеленое, и черное, и голубое, было далеко.