Шершавая обивка сидений в машине, переплетение серых и голубых нитей. Игрушка Адама, закатившаяся под переднее сиденье – блестящая красная пластмассовая машинка с желтыми колесами. Ее было видно только потому, что Кейт лежала на сиденье. Ее рвало, и она пыталась сдержать рвоту липкими ладонями. Эндрю сидел за рулем и пытался вести машину.

– Боже! Боже! Я не знаю, что делать. Держись, мы почти приехали!

А она думала об Адаме. Где Адам? С кем он? Наверняка с Оливией – она его не бросит. Когда родился он, все было совсем не так. Схватки подступали постепенно, дав время доехать до больницы и устроиться с книжкой, угрюмо ожидая предстоящее испытание. Что происходит на этот раз? Почему так больно?

Позднее.

Нежные руки касались ее. Ей хотелось плакать. Анестезиолог в зеленом медицинском костюме смотрит на нее добрыми глазами. Когда она поморщилась, почувствовав укол, он сказал:

– Простите, что причинил вам боль, Кейт.

Кейт… Кейт… Все зовут ее по имени, а она не может ответить. Голоса в голове: «Тазовое предлежание. ПСП…» Ничего не понятно. Ее ворочали, словно кусок мяса. Звенели какие-то звонки. Она запрокинула голову, и ее понесли торжественно, словно жрицу к могиле.

Еще позднее.

За дверью плакал Эндрю, и она испугалась за него, за себя, за них обоих, несмотря на боль и крики. А еще она немного злилась. Ему-то что плакать? Потом она перестала ощущать все, что ниже поясницы, словно часть ее тела исчезла. Потом каким-то образом оказалось, что уже ночь, и она лежала одна в тусклом свете лампочек, похожих на догорающие свечи. Никто к ней не подходил. Она сжала кулаки. Ниже пояса все пылало от боли. Зачесался нос, и Кейт сосредоточилась на этом ощущении, потому что оно означало, что она жива. Никто так и не подошел. У нее не было сил кричать, значит, она умирала. Ей захотелось помолиться. Но о чем? Об Адаме, об Эндрю. Но она даже не могла себе представить их лиц. О доме. О мебели, о ярких лампах. Будет нечестно, если она их больше не увидит. Снова голоса вокруг нее, вспыхивающие и гаснущие огоньки, убийственное облегчение оттого, что ее куда-то везут. Вафельное полотенце напомнило ей ее собственную детскую кроватку. Или это была кроватка сестры, Элизабет? Теперь всем занимался кто-то другой, и она могла оставить свое тело. «Я сдаюсь», – пыталась сказать она. Эндрю был где-то рядом, суетливо взмахивая рукавами накинутого голубого халата. Она ощутила ужасный страх, как и тогда, в машине: он не мог ее защитить. Частичка души, доверявшая ему, испытывавшая к нему слабость, огрубела и застыла. Теперь она понимала, что не может на него полагаться. Во всяком случае, не в главном.

Над ней склонилось чье-то лицо, темное на фоне четырех ярких как солнце огней.

– Здравствуйте, Кейт…

Хирург. Подобный богу.

– У ребенка возникли небольшие проблемы, поэтому сейчас мы сделаем экстренное кесарево сечение. Когда вы проснетесь, все уже закончится.

Закончится. Она ухватилась за это слово, как за соломинку. Теперь ей было все равно. Лишь бы это закончилось.

Еще намного позднее. Или раньше – без понятия.

Эндрю сидел на стуле возле ее койки, положив голову на молитвенно сложенные ладони. Он не спал. Она словно плыла. Ее тело исчезло, и это наполняло Кейт счастьем. Ее рука пульсировала, и, опустив глаза, Кейт увидела трубку, вставленную в вену. Тянущее ощущение в руке тоже говорило о том, что ей поставили капельницу. Значит, вот что чувствовал связанный Гулливер.

В горле пересохло, и она с тоской смотрела на кувшин с водой, пока Эндрю вдруг не вздрогнул, услышав слабое чмоканье ее распухших губ.