– Она имеет в виду личную встречу? Она собирается вернуться… сюда?

Оливия огляделась. Он быстро подметил, что не изменилось с тех пор. Стены остались того же цвета, их не перекрашивали много лет. Кухонный остров, которым так гордилась Кейт, обшарпанный со всех сторон из-за истерик Адама и ударов нетвердых ног Кирсти. Купили ли они хотя бы стул после ее ухода?

– Не знаю.

– Полагаю, она не знает о… Кирсти.

Она произнесла имя так, словно для нее это было мучением. Впрочем, так оно и было. Он поморщился.

– Она как бы не потрудилась оставить номер телефона, чтобы я держал ее в курсе.

Даже развод они оформили без разговоров – дистанционно, через адвокатов. Все эти годы он изо всех сил старался закрывать глаза на происходившее.

– Я… Прости, я не могу этим сейчас заниматься. Мне нужно… готовить речь.

Он едва сдержал вздох облегчения, найдя наконец подходящий предлог, чтобы выйти. Но, поднявшись наверх, пошел не в кабинет, а повернул налево и толкнул дверь в комнату Кирсти. У него кружилась голова. Кейт! Спустя столько лет!

Все еще было непривычно видеть комнату пустой, с голым матрасом, без личика Кирсти за прутьями кровати, то жалобного и мокрого от слез и соплей, то улыбающегося при виде него без очевидных причин, хоть он и никак не мог облегчить ей жизнь. Любящий взгляд, инстинктивный, словно их связывала нить, передававшая ему ее мучительную боль. А Кирсти перенесла слишком много боли для такой малышки. Затхлый запах из комнаты так и не выветрился. Стул Кирсти – неповоротливая конструкция с ремнями на липучках, которые должны были удерживать ее прямо, тяжелая, как обеденный стол, стоял поперек комнаты. Поправив стул, он ощутил укол боли в спине – напоминание о тех годах, когда ему приходилось постоянно поднимать дочь. И тут он понял, что плачет. От слез сдавило горло. Боже… Это уже слишком. Он слишком стар для этого. Для всего этого.

После случившегося Оливия стала приходить каждое утро к восьми, после того как Эндрю уходил на поезд. Ее появление, в длинном шарфе и с охапкой самодельных сумок, было бальзамом на душу в трудный день. Она знала то единственное положение, которое уменьшало громкость сумасшедшего воя Кирсти, она умела заставить Адама перестать катать по руке Кейт игрушечную машинку, колеса которой впивались в кожу. Она оставалась до середины дня, потом надевала кардиган и уходила на телестудию работать в вечернюю смену. В свободные от работы вечера – Оливия работала на полставки, и Кейт чувствовала, что она не так уж нуждается в деньгах, – ей хватало терпения дождаться Эндрю, возвращавшегося в девять вечера, накормить его ужином и расспросить об успехах в борьбе с Филом из бухгалтерии по поводу того, что считается допустимыми расходами на обед.

Но в первую очередь она была той парой рук, в которую Кейт могла передать вещи, детей, тарелки и белье, прежде чем со слезами благодарности скрыться в соседней комнате и закрыть за собой дверь. Рев затихал, словно сирена проезжающей скорой, запах подгузников и рыбных палочек ослабевал, и Кейт могла наконец распрямить затекшую спину и снова дышать. Ей, разумеется, приходило в голову, что Оливия слишком много для них делает. У нее едва оставалось время на себя – она только работала, помогала по дому Кейт или спала. Впрочем, она предполагала, что личной жизни у Оливии нет. Нельзя же бесконечно вязать или делать открытки своими руками. Возможно, она была рада любой компании. Да и в любом случае, когда твоя собственная беда настолько осязаема и пронзительна, трудно думать о ком-то еще. Если Оливия хотела приходить к ним, Кейт не возражала.