– Ничего не начинается. Просто подумай… поставь себя на его место: тебе бы понравилось, если бы тебя так оскорбляли… унижали? При всех?

– Жучка сам виноват, – равнодушно ведет плечом Михайловская.

– В чем? В том что сильный, здоровый, взрослый мужик над ним издевался?

– Да кто над ним издевался? – хором возмущаются девчонки. – Кто виноват в том, что Жучка даже мячик принять не в состоянии?

– Кто виноват, – подхватывает Патрушева, – что он такой дрищ и лошпет?

На самом деле мне тяжело вот так спорить и что-то кому-то доказывать. Даже если у меня железобетонные доводы.

Меня подводит собственное сердце, ущербное с рождения…

Когда я волнуюсь или нервничаю, оно начинает трепыхаться, как бабочка, которую поймали за одно крыло. Потом ускоряется сердечный ритм. И если я срочно не успокоюсь – он разгоняется так, что голова идет кругом, в глазах темнеет и мне катастрофически не хватает воздуха. До обморока. Так что обычно я стараюсь помалкивать, но иногда не получается…

– Пусть даже он, как ты говоришь, дрищ и лошпет, все равно это не повод его унижать. Тем более учителю!

– Вот же зануда, – тихо фыркает кто-то из девчонок.

– Был бы Жучка нормальным пацаном, – подает голос Ларина, которая растянулась вдоль скамьи, примостив голову на колени Сорокиной, а ноги, согнув в коленях, прямо в обуви поставила на край, – занялся бы собой. В качалку, что ли, пошёл бы. Ну или там на плавание, да на что угодно! И оделся бы… пусть не шикарно, если бабла нет, но хотя бы не как бабушкин внучок. А если он ленивый и никчемный, если его устраивает быть жертвой и ничтожеством, то как к нему еще относиться? Он ничего не хочет делать, не хочет приложить минимум усилий, чтобы хоть маленько себя изменить. Так почему его кто-то должен жалеть? И почему из-за него должны страдать другие?

– А если он не ленивый, а просто не может? Вот не может и всё тут? – говорю я и чувствую, как пульс уже частит в ушах. Всё, хватит, надо заканчивать. Все равно спорить с ними бессмысленно.

И тут нас прерывает внезапный стук в дверь.

В отличие от парней мы всегда запираемся в раздевалке изнутри – привычка. Потому что они вполне могут ввалиться к нам, как уже бывало. Гаврилов как-то, ещё в восьмом классе, залетел к нам, когда девчонки переодевались, и даже успел кого-то в лифчике сфоткать на телефон, пока все визжали. Поэтому теперь к нам так просто не прорваться.

– Что надо? – орут в ответ на стук девчонки.

– Открывайте, – звучит с той стороны насмешливый голос Горра.

– Это Герман? – округлив глаза, шепчет Михайловская, подскакивает со скамьи и бежит к двери.

Ларина быстро поднимается с колен Сорокиной и садится прямо. Еще быстрее достает зеркальце, оглядывает себя, поправляет волосы.

Михайловская щёлкает замком, и к нам действительно заходит Горр. Один. Остальные парни остаются в коридоре и, вытянув шеи, таращатся на нас у него из-за спины, пару секунд. Потом Михайловская, не обращая на них внимания, закрывает дверь.

4. 4. Лена

Ларина быстро поднимается с колен Сорокиной и садится прямо. Еще быстрее достает зеркальце, оглядывает себя, поправляет волосы.

Михайловская щёлкает замком, и к нам действительно заходит Горр. Один. Остальные парни остаются в коридоре и, вытянув шеи, таращатся на нас у него из-за спины, пару секунд. Потом Михайловская, не обращая на них внимания, закрывает дверь.

Наша раздевалка по расположению такая же, как у парней. Заходишь – справа душевая, дальше – место, где, собственно, девчонки переодеваются в спортивную форму и обратно. Вдоль одной стены стоят скамейки, а вдоль противоположной, – узкие шкафчики, куда складывают вещи. Третью стену занимает широкое окно, стекло которого до середины закрашено белой краской – чтобы с улицы не подглядывали.