– У тебя мамку убили.

Загораживая мне дорогу к лестнице, сообщила соседка тётя Валя.

– Как это убили?

– Этот, сожитель ваш.

  Я привалился к стене и не знал, что делать дальше. Может, надо зареветь и распустить сопли, – что-то не хотелось. Да и радость от того, что не будут драть за брошку, пересиливала. Соседка продолжала:

– Арестовали уже его, отчима-то. Допились.

Подъездная дверь снова хлопала от ветра, хлопала с каким-то придыханием, или стоном. А каждый новый хлопок казался злее предыдущего, громче и яростнее. Ступени лестницы, ведущей на наш этаж, были заляпаны грязью. Теперь эта грязь замёрзла шишками, закрепла как бетон и на каждой ступеньке создавала свои узоры, совсем не похожие на соседнюю.

  Возле дивана была лужа крови, расплывшаяся по облупившемуся полу, но страха не появилось. Тётя Валя пришла с ведром воды и замыла кровь, как получилось. Ворчала:

– Останется пятнище-то, на самом виду. Ладно, может, закрасим.

Чего-то заглядывала во все углы, стены оглаживала рукой:

– Белить надо будет. Работы….

Потрогала просиженный диван:

– Завтра привезут, мамку-то. Боишься один-то ночевать? Ничего, свыкнешься.

– Тёть Валь, а отчима точно не выпустят?

– Как же, убивец ведь. Кто его выпустит?

Притворила дверь.

  Я ещё прошёлся по комнате. Остановился напротив арапника. Он спокойно висел на своём гвозде, словно ничего и не случилось. Оглянувшись по сторонам, забрался на стул и медленно снял его со стены. Тяжёлый гад! По спине, по заднице, и ниже, покатилась нервная дрожь. На голове зашевелились волосы.

  Торопливо бросил этого врага под порог. Чуть посидел на диване, не сводя глаз с арапника. Потом достал из-под дивана старую, вонючую портянку, замотал в неё врага, и утащил, бегом,  на помойку. Закинул подальше.

Стало чуть спокойнее.

    После похорон, я несколько дней валялся на диване, наслаждался свободой, обжирался остатками еды после поминок.

В школу решил больше не ходить, – с семью классами тоже жить можно. А если уехать на север, то там и работа найдётся.

Север! Только север!

   В комнату ввалились две незнакомые, важные тётки. У каждой в руках по тетрадке и карандашу. Ещё в комнату втиснулись участковый, и тётя Валя. Она стала пальцем показать на меня: вот он, вот! Голубчик!

 Все стали расхаживать по комнате, смотреть на голые стены, пялиться на потолок. Тётки что-то записывали. Я лихорадочно вспоминал, что натворил. Ничего не вспоминалось. Только та брошка, но она всегда была в коробочке, в тряпочке. Не похоже, чтобы она была ворованная.

– Так. Значит, тринадцать лет?

Тётка, что потолще, выпучила на меня какие-то пустые, бесцветные глаза, и я шарахнулся к стенке:

– Мне уже скоро четырнадцать.

– Знаем мы. Завтра, к девяти, чтобы был у участкового. Возьми самое необходимое, – всё равно на выброс. Там вас по стандарту оденут. Метрики не забудь.

Я начал понимать что происходит. Испугался.

– В детдом, что ли?

– Ну, почему обязательно в детдом. Теперь эти заведения уже переименовывают. Будешь жить в приюте. Положено. И присмотрят за тобой и накормят.

Все ушли. Тётя Валя, в дверях повернулась, и сильно, сильно погрозила мне пальцем. Совсем стало плохо. Ноги сделались чужими, и я повалился на диван, с торчащими пружинами.

***

  Утро следующего дня я встретил далеко за городом. Перед тем, как уйти из родного дома, я хотел подпалить его, но керосина не было, а от скомканной газеты диван не загорелся. Ладно, пусть пока живут.

  Я направлялся к железнодорожным тупикам, где в вагоны грузили толстые, длинные брёвна.

  Привозили эти брёвна огромные машины-лесовозы, и мы с пацанами решили, что возят их именно с севера. Потому и определился я, что на север надо ехать не на поезде, а на лесовозе.