Рыцарские доспехи, шлемы с перьями, щиты, мечи, шпаги, кинжалы, топоры, булавы, пращи, копья, пики, луки, арбалеты и разнообразные стрелы грудами лежали на полу, на столах и стульях, выглядывали из заполненных кованных сундуков. Многое из этого было покрыто великолепной позолотой и начищено до блеска, ножны некоторых мечей были усыпаны разноцветными каменьями, но попадались и образцы самой грубой работы, ржавые и испещренные зарубками, полученными, наверное, в кровавых битвах за улыбку прекрасной дамы, или за Святой Грааль, или бог знает за что еще!
Увидел я там и совсем небольшие, детские сабли и копья – но такие же остро отточенные и смертоносные, как и все остальное оружие. На кровати, стоящей в алькове за тяжелыми бархатными завесами, были грудой навалены плащи, камзолы и панталоны всевозможных размеров, покроев и расцветок. Если предположить, что в соответствии с одним из самых расхожих литературных штампов «в комнате все осталось точно таким же, каким было прежде», то напрашивался очень простой вывод: мое детство слегка отличалось от детства среднестатистического американца!
Однако, кроме малой части загадочного барахла, которая была явно предназначена для ребенка, ничто другое не указывало на то, что я мог здесь когда-то жить. Не было ни игрушек, ни какой-либо другой, современной одежды; ничего, связанного со школой, спортом, музыкой, коллекционированием – вообще ни с одним нормальным детским увлечением. Комната словно принадлежала какому-нибудь средневековому Теду Банди[12].
Конечно, можно было подумать, что я ошибся дверью, или что этот арсенал появился здесь уже после моего отъезда в Питтсбург. Но каким-то образом я знал наверняка, что и сама комната, и все, что в ней находилось, определенно было когда-то моим; а самое невероятное – я отлично знал, как этим пользоваться! Например, стоило мне заинтересоваться одним симпатичным палашом, как его рукоять чуть ли не сама прыгнула в мою ладонь – и предстань вдруг передо мною сам сэр Ланселот Озерный, он был бы изрублен в мелкий фарш еще до того, как понес бы свою витиевато-учтивую архаическую чушь!
Еще поразительнее было то, какой силой наливалось все мое тело, как только в моих руках оказывался какой-нибудь особенно тяжелый двуручный меч, или железная палица с острыми шипами. Я совсем не атлет, и самая большая тяжесть, которую мне приходилось приподнимать в жизни, была правой грудью одной цыпы из Квинса – но сейчас я мог безо всяких усилий размахивать направо и налево этими орудиями смерти, нарезая воздух на куски быстрее, чем они успевали соединиться обратно в воздух!
Одним словом, здесь явно происходила какая-то чертовщина, и история про ведьму уже не казалась мне вздором. Я начал свыкаться с мыслью, что тетушка, возможно, была не совсем уж и со сдвигом, но потом вспомнил отца Тарталью и представил, что бы он сказал по этому поводу: «Знаешь, Джо, я бы на твоем месте не стал недооценивать ненормальность женщины, которая позволяла совсем еще маленькому ребенку играть со всем этим реквизитом пеплума».
Да, это был голос здравого смысла, и этот голос привел меня в чувство. Я быстро вышел из комнаты и сбежал вниз до площадки на лестнице, с которой через столовую и террасу открывался вид на реку. Лидия все еще сидела в беседке.
«В принципе, любая женщина способна сделать вид, будто она в восторге от природных красот, но обязательно выдаст себя, когда не высидит и минуты, любуясь ими. А значит, объяснить странное поведение Медитаторши Мейв можно было только одним: она специально позволила мне все здесь хорошенько обыскать, ожидая, что я сам упаду в яму, вырытую ее верными сподручными», – подумал бы сейчас на моем месте детектив Розетти, герой моих детских детективных рассказов. Я же не подумал ничего, но побежал обратно и открыл дверь в соседнюю комнату. Да, это была ее спальня.