В это время в землянку вошел капитан. Он наклонился к уху полковника и что-то шепнул ему.

– Пехота подошла, – проговорил полковник вполголоса, ни к кому не обращаясь. – Вы действительно в состоянии ехать? – спросил он вдруг Пашковского.

Пашковский вскочил.

– Я могу идти?

– Идите. Пехота сосредоточивается на танковой исходной. Там же получите боеприпасы.

Пашковский выбежал из блиндажа.

– Включите рацию, – приказал полковник.

Я вышел вслед за Пашковским. Он шел быстро.

– Я корреспондент, – сказал я, настигая его. – Где стоят ваши танки?

Пашковский ничего не ответил, но показал рукой на опушку леса.

Мы шли молча. Я едва поспевал за ним. Подойдя к опушке, я увидел несколько замаскированных танков.

– Андрианов! – позвал Пашковский.

Голова в шлеме показалась над люком одной из машин.

– Давай заводи! – весело крикнул Пашковский и добавил, обращаясь ко мне: – Это мой орел. Три танка немецких утром подбил. Вот вернемся, вы о нем роман напишите.

Андрианов снова скрылся в люке. Из леса выбежали бойцы и стали рассаживаться на броне танка.

Пашковский тоже исчез в люке. Загрохотал мотор. Танк стал разворачиваться, вздымая снежную пыль.

…Я вернулся на КП, когда было уже светло. Кругом чернели воронки. Осколков было так много, как листьев осенью. Но каким-то чудом уцелел наш блиндаж… Там жили ожиданием Пашковского. От него уже поступила радиограмма. Он прорвался через горловину. Он уже видит наши танки, ведущие бой. Он спешит к ним на выручку. Часть десанта он высадил на дороге, чтобы не дать соединиться разрубленной петле…

Снова началось ожидание. Вернется или не вернется? И снова начался обстрел.

– Он вернется, – убежденно заявил полковник.

– Конечно вернется, – подтвердил начштаба.

– Пашковский-то не вернется? – непонятно кому возражая, проговорил из темноты нар человек. – Да он из-под земли вернется!

– Узкая горловина, – заметил начштаба после молчания.

– И все-таки пробьется.

Голос с нар пробасил:

– Пашковский? Обязательно пробьется. К черту в ад и обратно. Это Пашковский-то? Хо-хо!

Полковник молчал. Потом он сказал:

– Степана жаль… Парикмахера.

Снова стало тихо. Было слышно, как капает с потолка талая вода. Звук падающих капель казался громким, как удары молотка.

Полковник посмотрел на часы, большие карманные часы с ключиком, болтавшимся на цепочке.

– Ему пора бы уже возвратиться, – сказал полковник. – Наверно, он уже близко. Я уверен, что он сейчас появится.

– Передают! – крикнул радист.

Он стал записывать радиограмму, повторяя вполголоса цифры шифровки:

– Одиннадцать, сорок один, шестнадцать… – И подпись: Пашковский.

Через минуту он расшифровал:

– «Задание выполнил. В тылу противник пытается вновь закрепиться на дороге. Возвращаюсь и одновременно ликвидирую заслон на дороге. Пашковский».

– Так, – сказал полковник и положил на стол перед собой свои большие часы.

Я вынул блокнот и попытался записывать все, что вижу и слышу, но ничего не получалось. Нельзя было описать воздух, которым мы здесь дышали, звук артиллерийских разрывов, мысли людей…

Мы ждали Пашковского. Нам казалось, что нет ни ночи, ни дня. Два раза прерывалась радиосвязь. В третий раз мы сами выключили рацию во время сумасшедшего артналета.

Пашковский явился утром. Его лицо было в копоти, а повязка на руке – черная как сажа.

Я вышел из блиндажа. Взошло солнце. Все кругом стало как-то радостней. Я снял шапку и подставил голову холодному ветру.

Я решил пройти на огневые позиции артиллеристов. Пушки стояли в полкилометре от КП танковой части, где я провел ночь.

Но мне не пришлось дойти до пушек… Сначала я шел, опускаясь в воронки и вылезая из них. Ям было так много, что земля казалась одной сплошной воронкой. Когда начинался артиллерийский налет – а он «начинался» каждые четверть часа, – приходилось прижиматься ко дну очередной воронки. В одной из них пришлось задержаться – обстрел продолжался долго. Когда наконец наступила пауза, я решил сменить мое «бомбоубежище» на более глубокое. Этого, конечно, не следовало делать. Я убедился в этом несколько позже, очнувшись в передовом пункте медпомощи. Я сидел на скамье, опустив голову на грудь девушки-медсестры, а она гладила меня по волосам.