Маруська быстро запарилась, но в голос не выла. Отец, это тебе не Проська, он скулежу не любит. Чертыхалась про себя, костерила деревню на все лады да пить почаще бегала. Да ещё на сестру неласково поглядывала. Могла бы и не тащить её с собой. Дома, что ли, делать нечего?!

А Проська словно железная. Вот что Маруську всегда удивляет. Пашет, как лошадь, весь день и ещё поёт. У неё, у Маруськи, горло пересохло, хотя она уже целый жбан квасу осушила да воды не меньше выхлебала, а эта сено мечет, как заводная, да песню тянет.

– Паш, давай наверх, – командует отец и подставляет вилы, надёжно воткнув их в сено, чтобы удобнее было лезть. – Завершай стог-то.

Стог уже высок: на него так просто не вскарабкаешься. Сноровка нужна. Но Прасковье не впервой – она мгновенно взлетает наверх и начинает плотно укладывать сено.

Отец перебрасывается иной раз с ней словечком – другим; с шутками-прибаутками даже такая тяжёлая работа кажется легче и идёт веселее.

Маруська пыхтит и сопит, но старается не особо отставать от отца, так что Прасковья ужом вертится на стогу.

День клонился к вечеру, но жара не спадала: природа словно пробовала людей на прочность, проверяла выстоят или нет.

Люди выстояли. Иначе нельзя: летний день год кормит.

– Слава тебе, Господи! – пробормотала Маруська, когда всё сено было смётано в стога и отец произнёс заветное:

– Ну, вот и справились! С Божьей помощью!

Пашка спрыгнула с последнего, чисто завершённого стога и вытерла пот со лба.

– Испить есть ли?! – повернулась она к сестре.

Маруська виновато потупилась:

– Маловато взяли…

– Ну да ладно, – тряхнула головой Прасковья. – До дому недалече… а до реки и того ближе…

После поля сначала на речку заехали. Хорошо ополоснуться в жару. Речка небольшая, мелкая, вода за лето нагревается на широком мелководье. Хорошо. И пить совсем расхотелось.

Маруська уж думала, что сегодня из дому ни ногой – так устала. Вот приедут с поля, повечеряют и спать. А тут окунулась, смыла усталость, и мысли вернулись в привычное русло: что там сегодня на посиделках будет? Парни с Ракович обещались Витьку к ним в Лаговщину на посиделки привести. Девки все сбегутся. Любопытно ведь… Разве что Пашка их дома останется, а так все будут. Это уж точно.

Маруська хихикнула, покрутилась перед зеркалом и осталась довольна. Хороша. Вся в мать. Та, говорят, в молодости красавицей была. И Маруська своей внешностью довольна. Это Пашке не повезло: отцовской копией уродилась. Ну, да Бог с ней, с Пашкой. Настроение только портить, вспоминая, как с самого рассвета в работе уродовалась по милости сестрицы.

Сегодня девки, которые уже заневестились, все глазыньки проглядят, да только чего глядеть-то?! Богатые не отдадут своих за неизвестно кого, бедные бы и рады, да у жениха ни кола ни двора, вести невесту некуда, а сам не пойдёт он к бедным. Ему в примаки идти в бедноту не резон. Выбор есть. Деревня велика. Найдёт зажиточных. Вот, хоть бы и их двор. Чем не хорош?! Жаль, она ещё молода, а с Пашки какая невеста, хоть и в годах? Знай, в работе пластается, дура!

– Куда это ты?! – даже сквозь свои размышления услышала Маруська грозный окрик старшей сестры. Усмотрела-таки! – Опять на вечёрку?

– Наработалась, – выкрикнула в ответ Маруська, кипя праведным негодованием, – так хоть вечером отдохну! – и пулей за дверь, пока сестра не спохватилась да не выловила, а теперь не поймает.

Прасковья только головой покачала. И в кого их средняя такой шальной уродилась?

Неслышно подошла Полинка:

– Сходила б ты, Паш, на посиделки, а я за матерью-то догляжу. Она расстраивается, глядя, что ты всё дома да дома. Маруська раньше заневестилась. Иди, Паш. Справлюсь я. Чай, не маленькая.