Кони паслись неподалёку. Пашка оседлала кобылу, свою любимицу, покладистую и спокойную Машку, посадила сзади сестру. Восемь гектаров земли отец прикупил почитай в трёх верстах от деревни, не набегаешься по жаре, а на кобыле куда быстрее и не запаришься.

Поле вывернулось из-за кустов как-то сразу, открылось всё, стоило только из низинки подняться на небольшую горочку.

Отец, худой и жилистый, ловко управлял конём. Инвентарь всегда держался в идеальном порядке, поэтому и сейчас конские грабли сноровисто собирали сено по лугу, а отец то пускал коня быстрее, то придерживал, где валок был погуще. Работа спорилась, и Прасковья привычно порадовалась сноровке отца.

Любила она тяжёлую крестьянскую работу: и запах хлева, где сыто мычат коровы и призывно ржут лошади; и запах свежевспаханной земли, с нетерпением ждущей, когда пахарь бросит в неё первые зёрна; и особый аромат сенокоса, где смешиваются запахи свежей травы и уже готового сена. Любила рукодельничать по вечерам и слушать сказки, которые рассказывала мать.

Любила Прасковья и ярмарки, куда иной раз ездила с отцом. Готовились к ярмарке основательно: Пашка сбивала масло, готовила творог и сметану, собирала куриные яйца. За несколько дней до поездки переставала она готовить блюда из яиц: после отъедятся, чай, ярманка (как говорили в их краях) не каждый день бывает. Кроме съестного брали вдругорядь шерсть и овчины, а осенью и часть зерна продавали.

Глаза у Пашки на ярмарке разбегались: сколько всего! Но покупали строго по надобности – в чём нужда в хозяйстве была. Отец, правда, на платки красивые не скупился, на другие бабские мелочи, а Пашка не сильно отнекивалась – где ж устоишь!

Интересно на ярмарке: народу не протолкнуться и всяк своё тянет. Кто покупает, кто продаёт, а кто и так глазеет. Народ базарный суетлив и шумлив, толпа волной колышется, а гул голосов по всем окрестностям разбегается.

Удивлялась всегда Пашка одному чуду: вот и не работать ездили, а устали, будто спозаранку молотили не разгибаясь. И всё равно – хорошо!

Домой примчится – и в хлев бегом: уже соскучилась по скотине, по привычному хлевному тёплому духу, по мычанию, блеянию и кудахтанью. И опять – ох, хорошо! Радостно на свете жить в трудах и заботах!

И никакой другой жизни Проське не надобно. Не хотела она ни в город, ни в заморские края: ей и дома всё было мило и любо. Так бы и глядела всю жизнь на свою избу, своё поле и леса окрест.

Маруська, увидев огромное поле и оценив объём работ, привычно завздыхала и запричитала вполголоса:

– Тока вырасту – сразу в город сбегу. Век за деревенского не пойду. Пусть батька хоть убьёт, не пойду! Лучше камень на шею… Оводы жрут, окаянные, слепни кусают, а ты пластайся на жаре, на каторге этой…

– Платки цветастые да смалкоту всякую с ярмарки так батька вези, – так же привычно ответила Пашка, не особо прислушиваясь к давно знакомому нытью сестры, – а как помочь ему, так нету тебя…

– Слезай, приехали, – скомандовала она Маруське, уже стоя на земле, и ловко стреножила кобылу. Скупо улыбнувшись животине, легонько хлопнула её по крупу:

– Гуляй, милая!

Отец остановил коня, подошёл к дочерям:

– Ко времени вы подоспели. Я последние валки добирал, стоговать собрался. Раздумывал то ли одному начать, то ли в деревню сбегать. Уж больно одному несподручно.

– Дома-то всё ль в порядке? – повернулся он к старшей, но Маруська опередила сестру с ответом:

– Коровы подоены, всё справлено, с раннего утра в работе.

Отец ничего не сказал, усмехнулся в усы, и глаза его, узкие, неяркие, какого-то блёклого серо-голубого цвета, лукавинкой блеснули из-под тонких бровей: он хорошо знал свою среднюю дочь. Сдержан он был, немногословен, но наблюдателен и смекалист. Вот и Пашка в него удалась. И в работе, как он, удержу не знает. А Маруська…