Сложившийся в стране порядок – очереди, дефицит, дряхлеющий старичок, ежедневно появляющийся на экране телевизора – казался неизменным. Вечным.

И вдруг внезапно начались перемены. Мне тогда, помню, показалось, что в помещении с затхлым, застоявшимся воздухом распахнули окна. Сразу стало легче дышать, и мне хотелось вдыхать и вдыхать этот прохладно-терпкий воздух полной грудью, но многих свежий ветер заставлял поеживаться.

Я окончил университет, поступил в аспирантуру. Готовил диссертацию и много времени проводил в библиотеке – собирал материал.

И вот однажды, просматривая подшивку газет, я наткнулся на заметку – десятка три строк в самом низу колонки. В ней упоминался мой родной город – Норильск. Я заинтересовался. Это были воспоминания заключенного Норлага. Он описывал первый – самый страшный – день в лагере: унизительная процедура досмотра заключенных, издевательства охраны и уголовников. Вновь прибывших запугивали, унижали и в открытую обворовывали. Эти воспоминания были пронизаны неизбывной болью.

«Я в упор смотрел на человека, на моих глазах забиравшего из моего чемодана теплые вещи. Ведь не мог он не понимать, на что обрекает меня на смерть в заполярном климате. Он встретился со мной глазами, но он не увидел меня, словно нас, граждан одной страны, разделила непреодолимая преграда».

Из этой заметки я впервые узнал о том, что в моем родном городе был сталинский лагерь. Я стал искать другие материалы об этом времени. И узнал, что всю страну покрывала сеть лагерей, в которых погибли сотни тысяч невиновные люди. В стране, с такой настойчивостью декларирующей гуманизм и защиту простого человека. Как такое могло быть?

Мне тогда показалось, что вокруг меня все рухнуло, и я стою среди бесформенных обломков.

Значит мне врали: и праздничные лозунги, и солидные дикторы по телевизору, и учителя. А мои родители? Ведь не могли же они не знать такой правды. И скрывали ее. Молчали. Почему? Считали, что она будет непосильной ношей? Боялись? За себя? За меня? Но я уже не мог получить от них объяснения и почувствовал себя преданным самыми близкими людьми.

Я решил расспросить кого-нибудь, кто был свидетелем тех событий. У меня были теплые отношения с вахтершой нашего общежития. Добрая, словоохотливая старушка относилась ко мне с симпатией и часто звала меня попить чайку в свою каморку.

Я купил сладостей и зашел к ней. Она обрадовалась, стала заваривать чай, а я, собравшись с духом, спросил: знала ли она, что при Сталине были лагеря, в которых гибли невинные люди.

Лицо ее исказила гримаса страха, и она стала торопливо оглядываться так, словно нас кто подслушивал. Я понял, что она знала.

Мне тогда показалось, что я подошел к краю пропасти, ужасающей своей бездонностью.

Мне долго пришлось уговаривать бедную вахтершу поделиться воспоминаниями. Она собралась-таки с духом и рассказала, как ранним весенним утром 1937 года в их поселок приехал крытый грузовик. Из кузова выпрыгнули неизвестные люди с наганами в руках и стали обходить избы. Везде забирали мужчин. Кузов быстро заполнился людьми. Задержанные молча покорялись, молчали и остальные жители поселка, наблюдая за происходящим. Напоследок грузовик подъехал к старой хатке на краю деревни. В нем доживали свой век параличный старик с полуслепой женой-старухой. В деревне беспомощных стариков жалели, помогали, чем могли.

НКВДисты зашли в домишко, и, потолкавшись в дверях, вытащили на одеяле старика и стали закидывать его в грузовик. Его безжизненно висевшая рука глухо стукнулась о деревянный борт.

И в ответ на этот звук завыла его старуха. И этот страшный плач-вой из уст старой женщины словно разбудил людей. Они перегородили дорогу грузовику и стали возмущаться: