Таким образом, идея мира есть средство защиты физических объяснений мировых рядов по их условиям от выведения их членов из гетерогенных принципов. Она представляет систематическое единство мировых рядов. Ибо, как бы ни обстояло дело с трансцендентальной свободой, здесь можно заранее принять, что эмпирический механизм причинности не должен нарушаться ее установлением, – по крайней мере, на словах это признается. Но идея мира может иметь значение лишь как регулятивная максима, может быть выдвинута лишь как точка зрения. Под эту точку зрения попадает не в меньшей степени атомистическая теория, чем учение о свободе. Везде мстит за себя ошибка исходить из космологической субстанции вместо того, чтобы возводить внешние и внутренние явления в царстве природы, равно как и в мире нравов, к систематическому единству – будь то разложения или происхождения.

Регулятивная ценность психологической идеи состоит в сохранении чистоты сознания как высшего трансцендентального принципа. Что касается регулятивной ценности идеи мира, то здесь достаточно указать на спасение свободы, равно как и на целостность физических объяснений: наконец, идея Бога представляет систематическое единство целей. От этой точки зрения мы переходим к новому значению вещи в себе, а именно к тому, в котором прежние значения этого пограничного понятия – задачи, идеи, безусловного, силлогистического принципа, систематического единства в идее цели – соединяются; так что там, где возникает задача идеи, идея цели специализируется в особую задачу. Поэтому, как вообще было признано, что вещь в себе ограничивает математический опыт, так теперь мы познаем это ограничение в телеологическом принципе для области биологии по его отношению к условиям возможности опыта, то есть математического естествознания.

Доказательство этого регулятивного принципа целей должно прежде всего ответить на вопрос: принадлежит ли телеологическая связь систематическому единству вообще или же она, как «чужеродный элемент» в естествознании, возможно, даже нарушает его.

Однако для главного внимания наших рассуждений допущение идеи цели как регулятивной максимы казалось бы достаточно обоснованным, если бы она оставалась пригодной для этики, как бы ни сложилось решение относительно ее применимости для познания природы. Впрочем, этике было бы лучше, если бы и для применения опыта идея цели сохраняла свою значимость, а именно как идея и эвристическая максима; и если бы этическое применение идеи цели находилось в связи и согласии с этим применением опыта.

Противоположность телеологии заключается в механизме. Когда Аристотель выдвигает против Демокрита цель, которая должна отличаться от его этиологий, то в этой полемике действительно есть противоположность между механическим объяснением природы, связывающим явления по причинной связи, и таким воззрением на априорность целей, согласно которому они, как творческая цель, осуществляют целевое завершение; как первое в природе достигают последнего. Если стена возникает не потому, что тяжелое опускается вниз, а скорее: чтобы осуществилась цель жилья; если не разрез ножа вызывает опорожнение водянки, а восстановление его здоровья – то здесь действительно есть противоположность между этой телеологией и высказыванием Демокрита, что он отдал бы все царство персов за единую этиологию.

Но такая телеология есть специфически аристотелевская [24]; Платон этому не учил; он отстаивал мысль о цели прежде всего для этики. Очень поучительна в этом отношении часто неправильно понимаемая сократовская полемика против Анаксагора. Следует, наконец, отказаться от мнения, что в законной борьбе против этого схоластического воззрения на природу борются против всякой телеологии вообще. Также нет нужды доказывать, что эта антропоморфная материализация первообраза бесполезна для этики и даже принципиально вредна.