Пили мы чай молча. Тут и без слов все было понятно: каждый был погружен в своим мысли, которые никак не соприкасались с другими людьми. Чай обжигал горло и руки, печенье крошилось, а конфеты оставляли приторный вкус во рту. Думать ни о чем не хотелось, но я не смела прервать тишину, понимая, что им двоим нужно время, чтобы заговорить вновь. Я взглянула в окно, но не увидела там ничего, кроме своего отражения и мигающей гирлянды. Как я раньше не заметила, что горело всего два цвета, – синий и красный – зеленый же цвет никогда и не загорался, да и в отражении я видела только себя. Даже когда каждый был погружен в свои мысли, те двое были рядом, сидели спина к спине, понуро опустив головы. А я смотрела на свое отражение и понимала, что никогда не смогу быть настолько близка к ним, насколько они близки друг к другу. От этих мыслей в животе нарастала пустота, которую никакие конфеты не заполнят.

Тишина начинала давить на меня, заставляла думать о тех вещах, которые предпочитаешь убирать на самую дальнюю полку и никогда не вспоминать о них. Чем больше ты молчишь, тем больше ты думаешь. Чем больше ты думаешь, тем скорее ты сойдешь с ума. Я потрясла головой, чтобы не думать о такой чуши и заговорила, потому что мне надо было сказать хоть что-то.

– Могу ли я услышать продолжение истории.

Дина вздрогнула, будто забыла, что здесь есть кто-то, кроме нее.

– Да, конечно.

Она потеряно оглянулась, встала, собрала пустые кружки и фантики. Одним движением смахнула крошки на пол и села рядом со мной.

– Дина, ты уверена? – Дель беспокойно наблюдала за подругой.

– Это жизнь, Дель. Иногда прошлое больно вспоминать, но страшнее всего забыть его. – Дина тихо хмыкнула своим мыслям. – Шло время, постепенно боль от потери отца притуплялась, Дель и Себастьян приглушали ее, делали практически незаметной. Но если бы это была вся история, то я бы не стала ее продолжать. Ровно через год в тот же самый месяц, когда умер мой папа, родители Себастьяна погибли в автокатастрофе. Это был конец. Себастьян замкнулся в себе, мог не выходить из дома неделями. Он менялся прямо на моих глазах, а я просто смотрела на это, не в силах остановить безумие. И вскоре он стал таким, каким ты видишь его сейчас – загадочным и отстраненным. Я знала его раньше, когда он был добрым тихоней со странными взглядами на жизнь, но теперь… Казалось, что вместе с его родителями умерла и часть Себастьяна. Я перестала понимать, о чем он говорит, и что думает. Я видела его каждый божий день, общалась с ним, но это было равносильно общению со стенкой. При этом он не молчал, а как раз таки наоборот. Он говорил долго и много, а я беспомощно открывала рот и не произносила ни слова. Казалось, что он разговаривает сам с собой, ведет непрерывный диалог с кем-то еще, кроме меня. Себастьян говорил о вещах, которые я не понимала. Порой он пугал меня или вводил в ступор. Он часто рассуждал о смерти и говорил о ней так открыто, будто… будто ничего не произошло.

Дина слезла с кровати и задвинула шторы, оставив маленькую щелку, через которую проглядывалась темнота, настороженная и подозрительная. Я взглянула на Дель. Та сидела, скрестив ноги и ожидая продолжения. По ее сдержанности и заинтересованному лицу можно предположить, что она впервые слышит полную версию истории.

– Когда Том перевелся в наш класс, – продолжила Дина, вглядываясь в темноту через щель, – Себастьян начал оживать на глазах. Его монологи, на которые я так и не научилась отвечать, превращались в диалоги с Томом. Я была рада видеть, как он начал общаться и с другими людьми, кроме меня. Одноклассники перестали считать его чудиком в странной одежде, он стал обычным парнем со своими тараканами в голове, ведь что еще взять с подростка, у которого недавно погибли родители. И вскоре я почувствовала, что больше не нужна ему. – Дина плотно задернула шторы и осталась стоять к нам спиной. – Ему больше не нужен был слушатель, не нужна была поддержка. В какой-то момент мне показалось, что Себастьян и вовсе забыл о нашей прежней дружбе. Я так долго пыталась его спасти, а он даже не заметил этого…