Чьи-то мягкие серые лапки подхватили, помогли перевалиться через борт в лодку.

«Нет, не Герасим, – удивилась она, переводя взгляд с хлопочущих над ней зайцев на старика с веслом: – Мазай, похоже…»

Но слишком уж суровым и насупленным был этот старик, да и лица у зайцев скорбны и невеселы. Смутная догадка мелькнула у нее.

И превратилась в уверенность, когда, оглядевшись, она приметила в лодке и иных пассажиров. Поперек скамейки («Называется – «банка», – машинально поправила она себя. – А откуда я это знаю? Кажется, я когда-то плавала на корабле… Нет, правильно надо так – «ходила»… Как же он назывался? «Титаник»? Нет, это другой…) – попёрек этой банки лежал, свесив голенастые синие лапы, обутые в беговые коньки, какой-то петушок в мокрых заиндевелых перьях («Явно лёд под ним сломился, – догадалась она. – Ой, горе петушку!…»). Сидя рядом с ним, задумчиво выжимала волосы смуглая молодая барынька в прозрачных шальварах в облипку («Тьфу, срамота!..), смутно виднелись дальше к корме и другие разные.

«Ну, что ж, пусть так», – смирилась она, устраиваясь поудобнее, – в конце концов, всюду жить можно, как писал в своей картине художник Ярошенко…»

Смеркалось. Поплыли туманы над рекой.

«Боги, боги мои! – думала она, глядя за борт: – Как грустна вечерняя… эээ… вода! Как там дальше-то?.. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал… Тот в тихой речке имеет право отдохнуть?..»

Громкий всплеск прервал ее мысли. С обрыва в разорванных клочьях тумана шлепнулся в воду ёжик, перевернулся на спину и поплыл, покачиваясь, вдоль борта. Вскочив, она хотела втащить его в лодку, но поймала взгляд старика: «Не время ему ещё», – покачал он головой, и ёжик поплыл дальше, теряясь в молочном тумане, а она снова улеглась, задрёмывая.

Зайцы запели тоненькими убаюкивающими голосками лирическое:

Откуда-то высунулась вдруг чудовищная трехголовая собака, дохнула жарко, сказала нечеловеческим голосом: «Со мной вместе теперь будешь служить!» – и захохотала во все три глотки…

…«Уфф! И помстится же такое! – вскочила Каштанка, стряхивая сонную одурь. – Определенно, нельзя было столько краковской лопать на ночь!..» – и опять повалилась на опилки. Повозилась, зарываясь в них, и вскоре сон вновь навалился на нее, закружил, теперь потащил куда-то в темный дальний угол заброшенного сада, на самый край черного бездонного колодца, откуда тянет ужасом неминучей смерти. «Жу-у-у-чка-а-а!» – слышит она слабенький крик из этой бездны и, не в силах проснуться, повизгивает и плачет крупными слезами, до того жалко ей Тёму…

Последний расписной челн давно уже скрылся за излучиной реки, пьяные вопли и дикий хохот стихли вдалеке, но она для верности еще немножко отсиделась в камышах. Наконец, решилась, осторожно выглянула, убедилась, что берег пуст, и помчалась по отмели к лесу. Бежать было легко, тонкие узорные шальвары совсем скоро высохли от солнца и встречного ветерка.

На опушке она перешла на шаг, отдышалась и огляделась. Да, кажется, правильно – вот, в той рощице у холма…

Под слоем дёрна земля оказалась мягкой, копалось споро, и она увлеклась так, что только в последний момент услышала, как захрустели сучья под чьими – то ногами. Резко развернулась, замахнулась лопатой, но тут же опустила, узнав проломившегося через подлесок бородатого мокрого и всклокоченного мужика.