На что он рассчитывал? Что она так и не придёт в себя? Хотя о чём это она? Это же сон.

Её кошмарный сон.

Её страх.

А потому нет ничего удивительного в том, что она видит не то отношение, которое аферист должен был бы ей демонстрировать, а его истинное отношение к ней.

Единственное, что её смущало – это то, что сколько бы раз ей не снился сон – в нём никогда ничего не менялось.

Снова и снова – это был один и тот же алтарь, один и тот же священник, один и тот же «жених» и одни и те же фразы.

Более того, сон каждый раз начинался одинаково, и заканчивался тоже… Точнее, не заканчивался, а обрывался тоже на одном и том же моменте…

В своём повторяющемся каждое полнолуние сне Евгения снова и снова просыпалась в чужой постели. Точнее, не просыпалась, а скорее приходила в себя, упираясь взглядом в купол балдахина, который плавно и размеренно покачивался, словно парус яхты в открытом море в небольшой шторм…

Туда-сюда. Туда-сюда. Туда-сюда.

В пользу иллюзии яхты, качающейся на штормовых волнах открытого моря, говорили также и всё более нарастающие симптомы морской болезни. Прежде всего подкатывающая к горлу тошнота.

Однако Евгения даже во сне оставалась приземленной, в прямом смысле слова, и посему всегда сразу же отбрасывала эту мысль, как только она её посещала.

После чего закрывала глаза. Делала вдох, выдох. Переворачивалась на бок. И снова их открывала.

Само собой, открывая глаза в этот раз, она уже не видела купол балдахина. Лишь развевающиеся на ветру, словно знамена, многослойные тюлевые занавеси… нежно-розового цвета, ненавидимого ею всеми фибрами души.

Потому узрев также ярко-розовую подушку и белоснежный в ярко-розовых цветах пододеяльник всегда делала один и тот же вывод:

«Я либо попала в мой личный ад, либо сплю, и мне снится кошмар»

Евгения и сама не знала почему, но она с детства совершенно не переносила розовый цвет.

Само собой, на этом неприятные сюрпризы не заканчивались, а лишь становились ещё более неприятными.

Кошмар всё-таки, а кошмары они, как известно, приятными не бывают.

– Оклемалась-таки?! – вдруг доносилось до неё сварливо-победоносное со спины. – Что, думала, с того света не достану? А я достал! – продолжал торжествовать мужской голос.

После этих его слов любопытство окончательно побеждало дремоту и Евгения оборачивалась на голос, чтобы узреть заглянувшего под балдахин краснолицего толстяка с сальным взглядом.

– Простите?.. – изумленно вопрошала она и тут же кривилась от боли, ибо ощущение было таким, словно она не слово молвила, а кусок каленого железа попыталась проглотить.

– Не прощу! Будешь должна мне и за это тоже, мерзавка! – зловеще возвещал толстяк и снова и снова протягивал ей пузырек с мерзко пахнущей жидкостью. – На вот, выпей!

– Нннне-ээ, – каждый раз пыталась отказаться она.

И опять, и снова ей это не удавалось.

– Бидх ми аг ордачадх дхут! – шипел толстяк, и Евгения вдруг переставала чувствовать своё тело.

Чем немедленно пользовался толстяк: хватал её за подбородок, надавливал на челюсть и вливал в приоткрывшийся рот содержимое пузырька.

Какой именно на вкус была влитая в неё жидкость Евгения не знала, но судя по привкусу, который она ощущала, как только вновь приходила в себя и к её нервным окончаниям и рецепторам возвращалась чувствительность – гадость была ещё та.

Придя в сознание, она обнаруживала себя стоящей перед живописной аркой, увитой зеленью и цветами франжипани.

Дальше больше: каждый раз она оказывалась одетой в усыпанное драгоценными камнями, длинное белое платье, под тяжестью которого она с трудом стояла на ногах. Голова её при этом раскалывалась от сдавливающей виски и затылок адской конструкции, которая лишь прикидывалась диадемой, а на самом деле, как и платье, была тем ещё орудием пыток.