– Yes, yes! Танцевать! Танцевать! – подтвердила Айседора, надевая поданное Якуловым пальто и шляпу. Взяв Есенина под руку, шутливо обмотав его и себя длинным легким шарфом, Дункан, счастливая и восторженная, потянула Сергея за собой: – Май дарлинг! Золотая голова! Mon amour!

Опьяненный то ли выпитым вином, то ли Айседорой, Есенин, блаженно улыбаясь, повиновался, неотступно следуя за ней.

– Все, пропал поэт Есенин! Повели нашего гения, как теленка на веревочке! – недоброжелательно острил Мариенгоф. – Амур Есенин! Ангелочек с крылышками! – подхватил он гармошку с пола.

– Завидуешь? Жалеешь, что не тебя избрала богиня танца? – заступился за приятеля Кусиков.

Но их пикировки уже никто не слышал. Вся ватага гостей, горланя «Интернационал» на радость спящим соседям, уже двинулась к выходу. Было совсем светло, когда они вышли на улицу. Поймав единственную проезжавшую в столь ранний час пролетку, Айседора с Есениным уселись на сиденье, а Шнейдеру ничего не оставалось, как примоститься на облучке рядом с извозчиком.

Остальные пошли пешком в надежде по пути поймать хоть какой-нибудь транспорт.

Проехав по Садовой, извозчик свернул на Пречистенку. Лошаденка кое-как перебирала копытами по мостовой, иногда спотыкаясь и дергая коляску, но Дункан и Есенина это совершенно не тревожило. Она дремала, уютно устроившись на плече у Есенина, и была вполне счастлива. Есенин, закрыв глаза, изредка поглаживал ее лицо своей щекой. Извозчик тоже клевал носом, отпустив вожжи, пригретый лучами восходящего солнца.

– Эй, отец! Ты что, венчаешь нас, что ли? Разуй глаза! Вокруг церкви, как вокруг аналоя, уже третий раз едешь! – выговаривал Шнейдер, толкнув извозчика в бок.

Есенин, узнав, в чем дело, радостно засмеялся, показывая Айседоре на церковь, мимо которой они проезжали:

– Повенчал! Понимаешь? Свадьба! Ты и я повенчаны!

Когда Шнейдер перевел ей, она со счастливой улыбкой снова прижалась к Есенину.

– Марьяж! Yes! Карашо! Свадьба!

Но вот пролетка остановилась у роскошного особняка на Пречистенке, который был предоставлен советским правительством Дункан и ее школе. Есенин подал Айседоре руку. Они поднялись по ступенькам и вошли в дверь. С этой ночи, вернее, с этого солнечного утра Есенин стал жить у Дункан. И уже через полчаса, наскоро приведя себя в порядок, они принимали притащившуюся следом и желавшую веселиться «богему». Гости восхищенно, с завистью разглядывали огромный зал, расположившись в мягких креслах, растянувшись на пушистом ковре. Шнейдер подал каждому по бокалу шампанского, открыл большую коробку конфет.

– One moment! Чичаз! Танго! – Дункан достала пластинку и отдала Кусикову. – Танго! Аргентино танго! Please! – А сама скрылась за ширму.

– Понял, мадам! Сейчас поставлю. – Кусиков открыл граммофон, покрутил ручку и поставил пластинку. Полились звуки аргентинского танго.

– Стоп-стоп! Шнейдер! I’ll give you the sign! – крикнула Айседора из-за ширмы.

– Погоди, Сандро! – остановил Кусикова Есенин, снимая пиджак. – Она, наверное, переодеться хочет! Подай-ка гармошку, Толя, – попросил он Мариенгофа.

– Брось, деревня! Тут Европа! Танго! А ты со своей тальянкой…

– Заткнись, умник прилизанный, – цыкнул на него Есенин. Он взял гармошку, уселся на стол и неожиданно для всех быстро и ловко подобрал мотив танго.

– Браво, Езенин! – обрадованно крикнула Дункан. – Так, так! Yes! Карашо!

– Are you ready, Icedora? Can we start? – спросил Шнейдер.

В ответ Дункан, величественная и преображенная, появилась из-за ширмы. Гости встретили танцовщицу дружными аплодисментами.

– Now! – скомандовала Дункан.