Но Есенин на него даже не взглянул. Стихи и чтение захватили его. Он только встряхнул кудрявой головой и показал толпе кулак.

Но тут уже весь присутствующий «вольный цех» поэтов в знак согласия с Есениным разразился шквалом аплодисментов. Есенин озорно сверкнул голубыми глазами.

– Остыньте! – поднял он обе руки и, когда все утихли, звонко и весело закончил:

Есенин замолк и, по-детски хлопая ресницами, улыбнулся. Рев восторга обрушился на него.

– Браво!.. Браво! – орала публика и аплодировала так, что звенели стекла в окнах кафе, а прохожие на Тверской останавливались и заглядывали в заиндевевшие окна, любопытствуя, что происходит.

А в зале стали требовать от Есенина еще стихов.

– Даешь «Москву кабацкую», – раздавались пьяные голоса.

– Знаете, почему вам моя «Москва кабацкая» нравится?! – крикнул Есенин.

В ответ визг и аплодисменты.

– Потому что вы сами в душе хулиганье и бандиты! Оттого и нравится вам похабщина в моих стихах, потому и считаете, что я пишу про себя, а не про вас!

В ответ засвистели, заулюлюкали:

– Хулиган! Есенин! Браво, Есенин!

Какой-то господин, рукавом утирая пьяные слезы, пошатываясь, подобрался к эстраде, протягивая бутылку со стаканом:

– Выпьем, Серега! За Христа, за кровь Христову.

Приблудный, ухватив пьяного за воротник, бесцеремонно отшвырнул его.

– Прочь! Утри слюни! – Он протянул руку, помогая Есенину спрыгнуть с эстрады. Отталкивая особенно назойливых почитателей, провел его за столик.

Девицы с визгом бросились целовать Есенина. Мандельштам сидел и радостно улыбался, размышляя над услышанным. «Талантище, истинное дарование! За Есениным не угнаться ни ему, Мандельштаму, ни Пастернаку, – глянул он в его сторону, – да, пожалуй, и Маяковскому».

Эрлих тоже бесповоротно понял, что Есенин оставил позади себя всех их: имажинистов, футуристов, кубистов и прочих «истов» – искателей формы, а не смысла и содержания. Но зависть маленького дарования и чрезмерное честолюбие не позволяли радоваться за Есенина, как мог это делать Мандельштам.

Когда все снова уселись за столиком, разлили вино, Приблудный театрально встал на колено перед Есениным, преклонив голову:

– Учитель, перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени.

Есенин, довольный, рассмеялся:

– Эрлих! А ты можешь сказать про себя, что ты мой ученик?

– Только с глазу на глаз могу.

– А при всех, как Иван?

Эрлих не ответил.

– Ну да ладно! – поднял стакан Есенин. – Давайте за Русь!

– За Русь, до дна! – поддержал тост Мандельштам.

Приблудный выпил и тут же налил себе еще.

– За Русь, Сергей, я должен сразу еще выпить. За Русь! – Он залпом выпил и, поперхнувшись, отчаянно закашлялся.

– Талантливый парень! А? Сергей? – засмеялся Мандельштам.

– Талантливый, сволочь, – улыбнулся Есенин. – Перешел на полное мое иждивение, хамству его нет предела… Ты понимаешь, Иван, что ты – ничто! – постучал он Приблудного кулаком по спине, помогая откашляться.

– Что ты списал у меня, ну хорошо, а дальше? Дальше нужно свое показать, свое дать. А где оно у тебя? Где твоя работа? Ты же не работаешь, Иван!

– Прости, Сергей! – Приблудный прокашлялся и высморкался в платок, вытерев кулаком выступившие слезы. – Прости, я увез твои башмаки.