Старуха взяла в рот пятую папироску.

Влюбленность наследного юноши крайне опасна для любой семьи. Филипп к тому же слишком непрост. Он давно вкусил власти и не знает меры в своих выходках. Говорят, он помешан на отвращении к буржуазности партии. Он может назло отцу и давлению статуса взять спутницей жизни девочку из самых низов. Тогда Евина пешка уходит в дамки, тогда ей ни к чему искусство лжи, а пятно домработницы она со временем смоет кровью. Чьей? Пруссаковской кровью, конечно!

Бог мой, пятая уже кончилась…

Ожив, золотая ящерица вынимает из губ янтарный мундштук.

Что ж, читатель, подождем, пока она освободит мундштук от обугленной папироски.

Этот психологический анализ имеет один существенный изъян. Он был сделан в духе той физиологии нравов и характеров, которая сложилась в послевоенные годы. Требовалась поправка на время. Например, между женственностью и жестокостью сегодня противоречия уже нет.

Старуха бы не поняла и была бы шокирована вот такой откровенностью:

– Я свинья – это факт, но Вера не из тех, кто любит бескорыстно. У нее в голове живет прейскурант. Там за любую ее сердечную прихоть одна цена – чья-то жизнь. Она была с тобой откровенна. Ну и что? Подругами вы никогда не будете. Меня она ненавидит, тебя – презирает. Она сказала правду, потому что ты не в счет.

– Тебя бы в абортарий! – Ева пережгла мясо и пыталась исправить жаркое, выжимая лимон.

– Все мы убийцы. И ты тоже прикончишь кого-нибудь.

Ева не поняла этих слов, но на всякий случай покрутила пальцем у виска.

– Ты псих, что ли?

Когда Филипп, простившись с хозяйкой, уехал и Ева принялась накрывать на стол, старуха нетерпеливо вышла в столовую.

– Ева! На мальчике лица нет! Он увлечен тобой?

– Наверное, – небрежно ответила Ева.

– А ты? – воскликнула хозяйка, не веря своим ушам.

– Я его вполне презираю, Калерия Петровна.

В ход пошла новая папироска, которую отметила Ева неосторожным удивлением.

– Что хочу, то и делаю, – хозяйка даже язык показала. Откровенность Евы она сочла крайней неосторожностью, почти глупостью, но презрение к поклоннику делало – черт возьми! – Евину позу неуязвимой.

И новый просчет старого сердца: то, что Ева обозвала презрением, было всего лишь негодованием ревности.

Дряблые щечки ящерки налились жидким румянцем: жить чужими чувствами была ее страсть, старуха даже не обратила внимания на пережаренный бигус. Девчонку надо, конечно, гнать как можно быстрей, размышляла она, чуть чаще тыкая вилкой в жаркое.

Билунов-отец никогда не простит Пруссаковым такой вот услуги – домработницу в дом!

– Не надо преувеличивать, – сказала Ева, отпивая чаек; они всегда обедали вместе. Хозяйка не выносила любое одиночество и усаживала Еву кушать третье блюдо.

– Что?! – Калерия Петровна изумленно вскинула брови, оказывается, последнюю фразу она ляпнула вслух. Нож и вилка застыли в руках.

– Максимум моей карьеры у Филиппа – стать любовницей. Помните, при вашем царизме искали барчукам прислугу? Для здоровья.

Ева говорила об этом так спокойно, что старуха в мыслях не могла с ней не согласиться.

– Я моложе царизма, деточка, – заметила она вслух.

– Извините.

– Пожалуй, ты права, но, милочка, твоя откровенность невыносима. Никогда не говори, что думаешь. Женщина не должна походить на то, что она есть на самом деле. Это опасно. Раз. И просто скушно! Два.

Снова и снова вставал один и тот же вопрос века, заданный Фроммом, – быть или иметь.

Мамочка, быть… быть… только быть… во что бы то ни стало быть.

Лилит узнала о новой пассии Билунова последней – надо же, последней! – и была застигнута просто врасплох. А она-то как раз упивалась тайной победой – разрывом Филиппа с Верочкой Волковой сразу после ее точного звонка – жалом осы в сердце змеи! – на край света, в Ленкорань. Узнавание случилось через неделю после того, как Филипп, любопытствуя к низостям жизни, чистил с Евой картошку на кухне карги Пруссаковой.