Ева пыталась держаться достойно в новых обстоятельствах жизни, но то и дело попадала впросак. Старуха караулила каждую оплошность девушки. Когда в первые дни Ева решила удивить хозяйку коронным домашним тортом с орехами, та, выждав, когда торт был испечен, открыла холодильник и, достав дешевые яйца, которые прикупила Ева в гастрономе (не став дожидаться заказа), брезгливо отправила корзинку в мусоропровод.
– Никогда не бери яйца за 90 копеек! Главное в яйцах – свежесть. Не больше трех суток.
Торт, на который пошла пара несвежих яиц, она есть, разумеется, отказалась.
Через день Ева на свой страх и риск запекла куриную тушку из заказа, очень удачно запекла с яблоками – до бронзовой корочки, поливала жиром в духовке каждые пятнадцать минут… и вот, получила новую выволочку:
– Кто подает на стол куру с крыльями и ножками?! Ножки раньше отдавали прислуге, крылышки – кошкам. На стол, запомни, подают только грудку из белого мяса. И шейку нужно отрезать начисто. Из шейки готовят отдельное блюдо.
Ева стояла пунцовая от стыда, закусив губу с досады. Ей хотелось стукнуть Пруссакову по голове проклятой курицей.
– И почему ты хлеб режешь вдоль куска? Чтобы на каждой половинке оставалась часть корки? Глупышка, оставь свое наивное равенство для барака. Это вульгарно! У меня должен быть выбор – есть хлеб с корочкой или без нее. Поперек режь! Поперек!
Ева была готова провалиться сквозь землю.
– Кроме того, дуреха, я питаюсь по меню. И ем птицу только в четверг. А сегодня что? Среда. На, читай!
Из буфета извлекалось меню, о котором Еве ничего не было сказано, и острый палец скользил по строчкам: Среда. Обед: суп молочный с овсяными хлопьями. Шашлык по-карски из нежирной свинины. Картофель молодой в сметане…
Но и на этом выволочка не кончалась.
– Раз так, – скомандовала старуха, – покажи, как ты обращаешься с ножом и вилкой.
Усадив Еву за стол с запеченной курой, вручала серебряные приборы.
– Дичь можно руками? – заикалась Ева.
– Это ложь!
Старуха показательно отпиливала от курицы крохотные кусочки, подносила вилку ко рту, но ничего не ела.
Под присмотром на небольшой кусок грудки у Евы ушло полчаса.
Она кромсала мясо с медленной злостью.
Ее вежливая ярость доставляла старухе скучное наслаждение.
– И никогда не обгладывай птицу до косточки. Это неприлично. На кости должен оставаться небольшой слой мяса, который нельзя – категорически! – срезать ножом. Запомни, съеденные объедки унизительны. Никогда не доедай блюдо, дуреха. Нельзя позволять, чтобы пища тебя унижала, это крест на судьбе.
Ева даже плакала от бессильной злости: да, в Москве она пока смирилась с судьбой, да, но ей казалось, что ее смирение будет оценено по заслугам, что ее-то унижать как раз не посмеют.
Заметив, что Ева читает Блока, хозяйка рассказывала, как смешно и нелепо была увлечена поэтом.
– Впрочем, как все петербургские барышни из семей, где покупали стихи. Я была влюблена в него еще заочно. У меня над кроватью висел его фотопортрэт в паспарту. Там Александр был в чем-то военном. И глаза раненого ангела. Сейчас нет культурных кумиров, и трудно понять ажитацию такого поклонения до слез… очень грубое время. Моя подружка поэт Лилечка фон Целендорф ехала с юга в купе, куда ввалились дезертиры солдаты. Они не стали ее лапать, только, пардон, громко назло пердели, чтобы поранить слух буржуазки. Она вернулась в Москву, приняла ванну с цикламенами и застрелилась. Стреляла в сердце и в гробу смотрелась прекрасно…