К весне 1973 года Лилит окончательно остановила свой прицел на Илье Пруссакове, сыне мадам Игрек. Ей легко удалось заинтриговать Илью серией ультразагадочных звонков, и своим волнующим голосом, и тайной своего появления из бездны.

Несколько раз ей отвечал молоденький голосок домработницы. Голосок этот Лилит определенно не нравился, он был слишком свеж и как-то опасно задушевен… Надо отдать должное интуиции Лилит. По телефону ей отвечала Ева.

Все началось с того, что Ева понравилась двум злым старухам. Сначала взбалмошной властной Розалии Петровне Диц, а затем ее сводной сестре, зловредной истеричке Калерии Петровне Пруссаковой. Чем? Тем, чем может понравиться любая золушка: скромностью, старательным трудолюбием, чистоплотностью, наконец, и не в последнюю очередь – степенью зависимости. В те зимние месяцы Ева была в состоянии глубокого душевного упадка: бегство в Москву казалось глупой выходкой, а невозможность возврата возрастала с каждым днем, по мере взросления ее сердца: жить одновременно рядом с матерью и Грачевым было уже физически невыносимо, новый поклонник пай-мальчик Побиск Авшаров был при ней чем-то вроде прежней комнатной собачки по прозвищу Павлуша и – опять! – сам нуждался в поддержке. «Ну почему на меня вешаются только маменькины сынки?» – думала она. Кроме того, Ева жестоко затосковала по дому. Не по тому, который оставила. А по своему Углу, по возможности быть наедине с собой. Она и не знала, что это нужно было ценить. Комната Майки оказалась настоящим проходным двором. Не бывало дня, чтобы у Майки не тусовалась какая-нибудь компания музыкальных фэнов. Высшим шиком считалось достать из пакета новенький, еще запечатанный штатовский либо британский диск – последнюю запись Джорджа Харрисона «Concert for Bangladesh» или новичка поп-музыки Элтона Джона, бритвенным лезвием вскрыть девственный конверт и извлечь на свет диск, которого еще не касалась алмазная игла. Словом, по вечерам ей не хотелось возвращаться в гам временного пристанища, а найти выход самостоятельно она еще не умела. Тем временем ее карьера в фирме обслуживания шла в гору. Стоило ей хотя бы раз побывать в каком-либо доме, как клиенты, повторяя заказ, просили прислать по возможности именно девочку Еву. Она не умела халтурить. Розалия Петровна требовала украшать бутерброд с сыром не одним ломтиком, а покрывать его тончайшими слоями сыра не толще папиросной бумаги, предварительно покрывая всю поверхность хлеба идеально ровным слоем сливочного масла, чтобы не дай бог! – оставить заусеницу не намасленного пространства по самому краешку! Зубы и чуткий язык старухи должны были касаться бутерброда, ухоженного, как избалованный малыш. Но Ева умела не только нарезать сырным ножом золотую материю для гурмана или вымыть до блеска кухонные окна, но и душевно поболтать, приготовить на скорую руку изысканные заварные пирожные шу, а если надо, и шикарный ореховый торт или пирог со штрейзелем. Ведь она была из семьи сладкоежек и знала, что взбитые сливки можно испортить, если прежде сахарной пудры добавить ваниль, а готовый бисквит нужно – торопись! – смазывать шоколадным кремом, пока тот еще не остыл, и т. д.

Оценив порядочность новой золушки и особенно ее кулинарную выучку, старуха Розалия Петровна порекомендовала Еву своей старухе-сестре. В последние годы та жила в одиночестве и боялась оставаться одна по ночам. Еве были предложены приличные деньги, отдельная большая комната и – ура! – поступление в любой московский институт, кроме МГИМО, института стран Азии и Африки и творческих вузов. Кроме того, Калерия Петровна при всей своей вздорности была ровно в два раза менее капризной, чем сводная сестра, и Ева быстренько согласилась. Так она оказалась в легендарном среди москвичей Доме Правительства, который, как известно, мрачным надгробием революции поставлен наискосок от Кремля, на правом берегу Москвы-реки. Так, с заднего входа, Ева вошла бедной золушкой в тот самый круг и в то самое семейство Пруссаковых, куда холодной зимой, в начале тысяча девятьсот семьдесят третьего года нацелилась из нависающей тьмы сосулиной зла блистательная Лилит.