В кустах иммортелей
Каин-младенец играет с малюткою Смертью.
Бьют часы, снова кружатся куклы на крышке шарманки.
Сладкопевец Орфей оскоплен патриотками,
лира замарана кровью.
Мандельштам хитроумный,
победитель сирен и циклопов, зарезан пигмеем.
Пенелопа-Надежда его не забыла и ткет ему славу.
Царь Александр Великий,
Сладкий, умерший от дизентерии,
Спит в саркофаге, наполненном медом.
Евреи
Снова возводят свой Храм,
распевают псалмы, выбирают
Между мною и Бродским.
Из разрушенной Трои
Эней-эмигрант отплывает к филистимлянам.
В тучах
Стонет Дедал, папаша Икара, изобретатель
Интуриста, серпа, молотка и столярного клея.
6.
Встань, школяр, опьяненный душою! Звезды
Ткут тебе золотую прозрачную упряжь, – небо
Освещает дорогу, ведущую к смерти и славе.
7.
Кто опыляет ночные цветы? Кто копошится
В их черных тычинках?
Могучая церковь
Умирает, как Лазарь, с мечтою о чуде.
Дважды рожденный,
Воскреснувший дважды,
смердит во второй раз.
Мужи науки, —
Средоточье агрессии, бодрости и оптимизма, —
Беременны роботом, страстно рожают
Матку-Пандору из нержавеющей стали.
Искусство
Ходит за сексом, как грач за плугом.
Казнь божества – обыденная драма.
Ненависть к Богу? – комплекс Эдипа у атеистов.
8.
Солодом и хмелем станет пиво,
Хлеб – мукой и дрожжами… Лишь ты, —
Бедный прах, проколотый травою,
Пятый год кормящий муравейник, —
Станешь ли ты прежней? Можно ль будет
Нам обняться, не страшась друг друга?..
9.
Я ее не коснулся, но знаю:
Это не было сном, так во сне не бывает!
Снова кожа твоя, как когда-то, нежна и прохладна!
Снова сердце мое на сладчайшем ноже замирает!..
Будто не было страха, тоски,
Мыльной пены в тазу у постели, —
Органиста, фотографа, —
будто бы поршень могучий
Не опустил тебя в смрадную топку под пламя солярки, —
Будто дым этой страшной трубы,
улетающей в небо в обнимку с тобою,
Я вдохнул, и не выдохнув, выжил,
и спас навсегда твое тело, —
Городок из песка,
Сон беглеца, исколовшего ноги, —
Пиршественный ужин, накрытый в пустыне:
Две хрустальных солонки смеющихся глаз
рядом с хлебом горячим
Рта на блюде волос,
что подобны еще и знаменам,
Укрывающим в битве от зноя…
О, белогорлая, что есть голод и жажда души,
Как не тело твое, утоление мук и свобода!
Будь со мной, не уйди, – ты одна
Знаешь тайну и меру немыслимой этой болезни:
Смерть дана для того, чтоб в нее не поверить, —
мы смертны
Лишь настолько,
насколько нам смерти желают…
Снова
Лицо твое, светящееся в темноте,
Залитое лунным светом,
Само источает свет…
1970 – 1971
В чистом поле
В чистом поле, во поле-полигоне
Каменной бабе денежку на черный пупок:
Баба-бабушка, научи меня, деточку,
Во поле-опале не пропасть!..
В городах веселых, в теремах высоких
Синие тарелки в белой кухне, помидоры,
Крашеные волосы моей мамы, уже седая,
Режет лук, плачет, меня вспоминает.
А моя любимая из волос высоких
Вынимает шпильки, кладет на подзеркальник…
Она горевала, а теперь привыкла.
Она письма писала, а теперь не пишет.
В комнатах ее пахнет глажением белья,
Детским кремом, сцеженным молоком.
Муж ее – философ по имени Эмиль, —