Когда он вскоре вернулся, отряхивая снег с брюк и полушубка, в правой руке были у него сапоги.

– Вот тебе, Коля, трофеи, – сказал он, взойдя на дорожку и бросив мне сапоги. Петя насвистывал, желая казаться беззаботно-молодцеватым, как всегда, но я видел, как у него чуть подергивался pот.

Сапоги были длинны в ступне, но тесноваты в подъеме. Я скрутил из сена жгут и хорошенько вытер им сапоги снаружи и изнутри, не жалея и снега, затем уложил хоть тонкий слой соломы вместо стелек.

Отныне я был и при сапогах.

То, что произошло, мне казалось единственно возможным и справедливым. Мальков в моих глазах был тем человеком, который поступает так или иначе не из мелкой мести и личных пристрастий, а как должно. И там, в избе, когда допрашивали пойманного грабителя, и после того я все думал и уверялся в том, что наш комиссар старше и сильнее здесь всех других не волею случая. Все в нем – и походка, и взгляд, и даже рост – убеждало других, что он ни на кого не перекладывает ответственность за свои решения и поступки – сам знает, что делать. Я бы не мог себе представить, чтобы в избе кто-то рядом с Мальковым был старше его. Не мог бы допустить хотя бы малейшее сомнение в разумности и правильности того, что исходит от него. Но случай вскоре заронил в мою душу первое горькое семя сомнения.

Уже отделение наше стояло в деревне – в той самой, где допрашивали пойманного немца. Это почти что в лесу. Расквартированные по домам, как солдаты на постой, мы несли караульную службу, получали по душам хлеб и мясо, по вечерам смотрели на улыбающихся девчат. Стало веселее жить.

Тут и вызвали меня снова в командирскую избу. Мальков в своем полувоенном костюме из темно-синего сукна сидел у самой печки на табуретке, выставив вперед ноги в армейских валенках. В его руке была какая-то бумажка.

– Переведи, что тут написано, – сказал он, кивнув мне.

Я взял бумажку, догадавшись в тот же момент, что она имеет прямое отношение к стоящему у стены незнакомому человеку – невысокому, в крестьянской одежде и лаптях, с небольшой русой бородкой.

Подошел к окну, чтобы лучше разглядеть то, ради чего меня потребовали. Бумажка величиной в половину тетрадного листа, изрядно помятая. Печатный немецкий текст на ней не типографский, а пишущей машинки, фамилия заполнена синими чернилами от руки… «Добропольский Михаил Владимирович как украинец отпущен из лагеря военнопленных с обязательством, что он никогда и ни при каких случаях не будет участвовать в акциях против германских вооруженных сил»… Перевел я четко, сказал это по-прокурорски, потом внимательно разглядываю задержанного. Он кажется спокойным, даже чуточку улыбается – горько, понимающе.

– Ну, что ты теперь скажешь? – язвительно спрашивает Мальков.

– Так я же вам сам говорил об этом! – горячо отвечает допрашиваемый и как бы хочет потянуться к комиссару. – Я взял эту бумажку, чтобы вырваться из лагеря, спастись, а потом… Без этой бумажки меня бы давно расстреляли по дороге.

– Зачем же шел сюда? С какой целью? Лучше скажи правду.

– Товарищи! Почему вы не хотите мне поверить? От самого Киева пробираюсь, чтобы перейти через линию фронта. Многие подавались сюда, в леса, говорили – тут фронт недалеко.

– Знаем мы ваш фронт… Как же… Шпионить прислали – вот что! Голову мне не морочь! Предатели!.. Трусы сволочные! Так тебе и поверили на слово. Ишь ты…

Конец ознакомительного фрагмента.