Начав с классического сообщения, оставленного неким Парисом, – Paris hic fuit, абсолютно аналогичного хрестоматийному «Здесь был Вася», Глеб постепенно постарался затронуть все стороны жизни помпейцев, еще не ведающих о нависшем над ними злом роке.

Своим ровным почерком Стольцев вывел следующий образчик античного граффити: Samius Cornelio, suspendere. Не без труда сориентировавшись в падежах, вызвавшийся доброволец в конце концов дал верную трактовку: «От Самия Корнелию: „Вешайся!“»

– Но в каком контексте, по-вашему, могло быть употреблено данное выражение? – поинтересовался чей-то голос.

– А какие будут версии у коллег? – переадресовал аудитории вопрос Глеб.

– Негодяй Корнелий обидел подружку Самия, и теперь его ждет расплата? – дружно загалдели девушки в первом ряду.

– Может быть, Самий – старослужащий, а бедолагу Корнелия только-только забрили в армию? – резонно предположила обеспокоенная мрачной перспективой призыва мужская половина.

Дав студентам возможность вдоволь пофантазировать, Глеб решил двигаться дальше.

– Salve lucrum! – процитировал он очередную надпись, найденную в богатой помпейской вилле.

– «Здравствуй, выгода!» – выкрикнул молодой человек, сверившись с электронным словарем.

– Скорее «Да здравствует прибыль!» – поправил его девичий голос откуда-то сзади. – Что-то вроде популярного нынче выражения «Жизнь удалась!».

– Абсолютно точно, – утвердил поправку Глеб, одобрительно кивнув ее автору – глазастой девчушке на последнем ряду.

Пришло время еще больше усложнить задачу.

– Любопытно, как много места в помпейских граффити отводится строчкам из любовных стихов римских поэтов. – И Глеб снова защелкал кнопками проектора.

Начав с Катулла, он тут же невольно вспомнил его бессмертную строчку Odi et ато – «Я ненавижу ее и люблю», весьма точно описывающую настроение, в котором он сам проснулся этим утром. На несколько мгновений Глеб унесся в воспоминания, нечаянно оставив очередной слайд без комментария, что не ускользнуло от нескольких десятков пар внимательных глаз. Неловкую паузу прервал звонок, прозвучавший подобием гонга, что иногда так кстати спасает попавшего в нокдаун боксера.

Накануне вечером Марина пугающе-спокойным голосом объявила ему о том, что съезжает к себе домой. Несмотря на трения и участившиеся размолвки, это известие оказалось для Глеба полной неожиданностью. Да, они ссорились и раньше, но при этом никогда не бросались такими словами, как «разрыв» или «уход». А ведь каких-то полгода назад он был уверен, что нашел то, что искал на протяжении всех тридцати восьми лет жизни, – свою половинку.

Глеб тут же вспомнил Эмпедокла Акрагантского, который две с половиной тысячи лет тому назад первым додумался до того, что мужчина и женщина – две половины одного и того же тела. После того как безжалостные боги разделят их на части, каждая половина всю жизнь стремится воссоединиться с другой.

Снова прозвенел звонок, и лекция возобновилась. Глеб заставил себя сосредоточиться и вернуться к надписям на помпейских стенах. Он сообщил студентам, что абсолютным чемпионом по количеству выцарапанных на древней штукатурке упоминаний был Овидий – 722 цитаты! И это при том, что не менее великий Гораций не цитировался в Помпеях и близлежащем Геркулануме вообще ни разу.

– А как вы думаете почему? – громко спросил сидящий на первом ряду парень с искусно взъерошенными волосами.

– А вы не догадываетесь? – переспросил Глеб.

Студент помотал прической.

– Вижу, первоисточников вы не читали. Ладно. Давайте поразмыслим вместе. Начнем с того, что неподготовленному читателю всех времен Гораций давался с трудом – отсутствие рифм, длинные строчки с трудноуловимым, пульсирующим ритмом. Образованный же читатель прекрасно понимал, что словом и размером Гораций владеет как никто. А его сюжеты? Поэт только и делал, что критиковал человеческие пороки и назидательно призывал к сдержанной и умеренной «золотой середине». Совсем другое дело стихи Овидия, посвящавшего свою музу исключительно любви. Было меж ними и еще одно принципиальное различие. Овидий обращался к плебсу. Поэзия же Горация была адресована всадникам.