– Нет, это ты не понимаешь! – рявкнул в ответ Тамерлан. Он взял сына за волосы, блестящие локоны водопадом прокатились по пальцам отца. Милош вскрикнул, когда отец поднял его на ноги, ухватился за отцовское запястье своими худыми пальцами, но даже не попытался разорвать хватку. – Честь важнее выгоды. Ты совершил преступление, сын. Мы были друзьями короны, а теперь…

– Вы остаетесь друзьями короны, Тамерлан, – на лице княгини, кажется, проскользнула тонкая улыбка. – Мы накажем вашего нерадивого сына, но… Если у вас такое бедственное положение, вы могли бы попросить у нас помощи. Не стоило нищенствовать.

Тамерлан разжал пальцы, и Милош вновь упал на пол. Его руки и ноги дрожали, а в ладони отца остались пряди его волос.

– Мы не бедствуем. Лишь отказались от завозного вина и взяли слуг из бедных семей, – Тамерлан заметно успокоился и вновь вернулся к своему величественному, статному облику. – Хотя мы с благодарностью примем вашу помощь… а сын… делайте с ним, что посчитаете нужным, только верните живым. Боюсь, что я не в силах принести вам достойные извинения.

– Вы уже наказаны прегрешениями своего сына, – княгиня ответила снисходительно, и скользящая улыбка все-таки замерла на ее лице. – Попрошу только не распространяться более о способностях моей дочери, пока это держится в секрете. Мара, тебе решать, что мы сделаем с господином Милошем.

Дауд вернулся к Маре, встав справа от нее. Девочка нахмурила брови, пристально рассматривая юношу на полу. Он поднял взгляд, его серые глаза-озера смотрели на нее из-под волн каштановых волос. В нем ни мольбы, ни сожаления, но немые слезы все еще омывали румяные щеки. Чертовски красивый, нежный, как садовый цветок, и невинный, как ребенок. Мара смотрела в его лицо долго, выглядывая хоть что-то кроме обиды и физической боли, пока время не застыло в густое ожидание. Одно слово – и его казнят, изгонят за пределы крепости или опустят до раба.

– Ничего не сделаем, – пожала плечами Мара. – Он и так наказан.

Мара не видела сестру долго. Месяц или два она провела в постели, к ней пускали только лекаря и слуг. Из обрывков разговоров служанок Мара узнавала, что сестра лежит в горячке, а раны на ее спине воспаляются и гниют. Девочка особо не жалела сестру, как и сестра бы не жалела ее, но что-то внутри сжималось и трепетало, когда она воображала ее тонкую белокожую спину, изрубцованную красными полосами ран. И как только Лада не переломилась тоненьким деревцем под ударами строгого хлыста?

Но девочка послушно ходила на молитвы, склоняла колени перед молчаливым идолом из дерева, украшенным диким плющом и цветочными венками, которые жрицы обновляли ежедневно. Молиться она не умела: никто этому ее не учил, потому как окружающие женщины считали, что это врожденное и вполне осознанное умение. В самом раннем детстве Мара произносила в уме несуществующие слова, гордо поднимала взгляд на матушку, а та холодно кивала. Но в последние годы мама редко посещала храм, а все чаще запиралась в кабинете с другими идолами – купчими, договорами и прочими бумажками. И когда мама не приходила, Мара позволяла себе чуть больше в храме Всеживы: порой она слегка кружилась в прохладных лучах, вслушиваясь в шум ветра или дождя, дышала сыростью и прохладной, танцевала под неслышимые ритмы.

Храм – особое место. Маленький, пустой и всегда холодный, даже в жару. Единственный идол Всеживы пропитан смолами и поблескивал, когда безымянная жрица снова поливала его свежими древесными соками. Но, хотя здание обители божества маленькое, оно все же обладало неповторимой красотой: вход украшали толстые мраморные колонны, сам храм состоял из мелкого серого камня, пол – деревянный и неизменно влажный, а сквозь маленькие окошечки под самым потолком сочился свет. Старуха-жрица, такая же древняя, как идол, жила в маленькой комнатушке, которая ютилась незаметной дверцей прямо за обликом Всеживы.