– Тем, что этому был положен конец, мы обязаны вам, – сказала я Уолсингему.

Его мрачные черты на мгновение смягчились. У него всегда был такой суровый вид, у моего шпионских дел мастера. Даже одержав победу, он не мог торжествовать.

– Она сама положила всему конец, – коротко кивнул он в ответ. – Я лишь разоблачил ее козни и интриги.

– Сегодня Англия остается величайшей угрозой торжеству Контрреформации. Во всех остальных землях Рим обратил эту волну вспять и начал наступление на протестантские завоевания, отыгрывая территории. Мы же остаемся единственной страной, где те, кто отвергает власть Рима, могут быть в безопасности и добиться чего-то в жизни. Поэтому они хотят уничтожить нас. Это вопрос религиозный, но в то же самое время и политический, – сказал Бёрли.

– А разве есть разница? – отозвался Лестер.

– Сколько, по-вашему, осталось времени до нападения? – спросила я Уолсингема. – Сколько у нас времени на подготовку?

– Они могут выйти в море со дня на день, – отвечал тот.

– Мы всю зиму приводили в порядок маяки и чинили прибрежные укрепления, – сказал Бёрли.

– Но нам всем прекрасно известно – а тут мы с вами можем говорить друг с другом без обиняков, – что у нас практически нет замков, способных выдержать натиск испанской осадной артиллерии, – заявила я. – Высадятся они, скорее всего, в Кенте, прямо напротив Фландрии. Кент – равнинная земля, преодолеть ее проще простого. У нас недостаточно оружия, а то, что есть, устарело. К тому же во всем этом деле имеется один большой вопрос: как поведут себя английские католики? Примкнут к испанцам? На чьей стороне они будут? Поэтому, мои добрые советники, единственная наша надежда на победу заключается в том, чтобы с самого начала не дать испанцам высадиться.

– Вызовите Дрейка, – сказал Бёрли.

– А где он сейчас? – спросил Лестер.

– В Плимуте, – отвечал Уолсингем. – Но он быстро приедет.

Когда они поднялись, чтобы идти, я сделала знак Роберту Дадли, лорду Лестеру, надевавшему шляпу. Тот остановился и вопросительно посмотрел на меня.

– Пойдемте прогуляемся по саду, – предложила, то есть приказала я ему. – С тех пор как вы в прошлом году вернулись из Нидерландов, я вас почти не вижу.

– Почту за счастье, – улыбнулся он и развернулся, чтобы идти за мной.

Садовники, сосредоточенно склонившись над клумбами, высаживали душистые травы. Отослать всех троих прочь? Все, что мы скажем друг другу, будет услышано и, без сомнения, передано дальше. Нет, пусть остаются. Я не собиралась говорить ничего такого, что нельзя было бы повторить.

– Вы хорошо выглядите, – заметила я.

– Я принял бы это за комплимент, но по возвращении я был болен и выглядел хуже некуда. Так что любое незначительное улучшение – все же улучшение.

– Верно.

Я внимательно посмотрела на Дадли. В его лицо отчасти вернулись округлость и живость, которых его лишили Нидерланды, тем не менее сказать, что он пышет здоровьем, было нельзя. Его молодость и красота тоже безвозвратно ушли в прошлое. Время не пощадило того, кто был моими глазами, мужчину, который блистал при дворе три десятка лет тому назад. Густые каштановые волосы поредели и поседели, пышные усы и борода, некогда холеные и блестящие, как соболий мех, повисли бледными сосульками. Пытливые глаза темно-орехового цвета слезились и смотрели умоляюще. Быть может, так на нем сказались не только Нидерланды, но и десятилетний брак с печально известной своей вздорностью Летицией Ноллис.

– Нидерланды дорого вам дались. И мне тоже, – вздохнула я. – Столько смертей, столько наших ресурсов потрачено.

Множество сил и средств было положено, а перспектив на разрешение ситуации по-прежнему никаких.