[10], сладкому влиянию которой поддался и он сам, перестав по сто раз на дню спрашивать Элис, куда она запропастилась, почему так долго возится в ванной и о чем она думает, уставившись куда-то вдаль. В последний вечер, расслабившись в томной неге теплого летнего вечера, Альберт пригласил Элис на танец, чего никогда не делал ни до, ни после этого. Взяв ее за талию и прижавшись к ней всем телом, он закружил ее в танце, по-альбертовски неуклюжем, неловком и несмелом, но это по-прежнему был танец, и Элис танцевала, забыв обо всем на свете, чувствуя, как ласковый ветер приятно щекочет лицо и волосы, а пальцы Альберта перебирают складки ее платья, словно гитарные струны. Обернувшись и заглянув ему в глаза, она на мгновение подумала, что любит его, несмотря на все его заскоки, безжалостное желание подчинить ее своей воле и вылепить из нее что-то наподобие своей матери, которая, по нескромному мнению Альберта, была воплощением того, какой должна быть женщина. Но в ту же секунду магия рассеялась, и Элис вновь увидела перед собой безобразное лицо мужа, растянувшееся в противной жабьей улыбке. У него на лбу она разглядела выступившие капли пота и с отвращением вырвала свою ладонь из его руки. Не понимая, что произошло, Альберт окликнул ее и попытался догнать, но Элис стремглав умчалась с танцпола и скрылась за шелестящими листьями деревьев, не в силах сдержать слезы, градом катившиеся по лицу.

Задумавшись, Элис не заметила, как вода в кастрюле закипела, угрожающе зашипев на всю кухню. Она убавила огонь и бросила в кипящую воду спагетти. Придавила их ложкой, чтобы они послушно легли в кастрюлю, и перемешала. На часах было начало седьмого – Альберт вот-вот вернется домой. Хоть он и говорил, что задержится, Элис знала, что на его языке это означало «приду на полчаса позже обычного». Альберт был не из тех, кто работает в поте лица и допоздна задерживается на работе. Он вырос с непоколебимым убеждением, что все ему чем-то обязаны: государство, шеф, подчиненные, родители, Элис и даже прохожие, которые не угодили Альберту цветом кожи, разрезом глаз, вероисповеданием или же привычкой громко смеяться. Однажды он в сердцах обозвал десятилетнего мальчишку за то, что тот слушал музыку без наушников, и ее пришлось слушать всем, кто был в том автобусе. Брызжа слюной, он отчитал мальчика, отчего тот испуганно вжался в сиденье, и заставил выключить музыку. Упиваясь победой, Альберт вернулся на свое место, ожидая, что автобус взорвется благодарными аплодисментами. Но в автобусе воцарилась пугающая тишина, которую нарушил Альберт, не выдержав неловкого молчания. «И вот такие засранцы будут платить нам пенсию? Неслыханно!» – громко сказал он, и Элис, сидевшая рядом с ним и невольно ставшая свидетельницей этой отвратительной сцены, натянула шарф до середины лица, готовая провалиться сквозь землю от охватившего ее стыда за человека, который по какой-то нелепой случайности стал ее мужем.

Элис вылила содержимое кастрюли в раковину, подставив дуршлаг. Выключила плиту и вытряхнула спагетти обратно в кастрюлю, чтобы перемешать их с томатным соусом, кусочками чеснока и сыра. От кастрюли исходил ароматный пар, который напомнил Элис о доме и матери, которая часто готовила на ужин паэлью, подавая ее в огромной чугунной сковороде. Они ели паэлью почти каждый день – не то чтобы ее мать чтила традиции, просто рис стоил гораздо дешевле мяса и рыбы. Элис не смогла бы забыть рецепт паэльи, даже если бы очень этого захотела. Она не раз готовила паэлью Альберту, но он почему-то все равно предпочитал ей пасту. Альберт любил говорить, что в его жилах течет итальянская кровь, что было правдой, но лишь отчасти: его прабабка родилась в Тичино