Луиш-Бернарду протянул к ней руки, и она ответила тем же. Он улыбнулся, она также улыбнулась в ответ, снова той же улыбкой, которую он так и не смог точно расшифровать. Продолжая молчать, они смотрели друг на друга, держась за руки, не понимая, как прервать это молчание. Потом он притянул ее к себе, но она слегка отстранила свои губы и лицо и, лишь подчинившись его жесту, нежно уткнулась ему в плечо. Он попробовал настоять на своем, но она так и не оторвалась от его плеча.

– Матилда…

– Не говорите ничего, Луиш. Не говорите сейчас ничего.

– Но я хочу вам что-то сказать, Матилда.

– Я тоже. Нам обоим есть что сказать, только пока я просто хотела бы побыть вот так вот. Чуть-чуть.

Матилда почувствовала, что ему становится неловко: всякому мужчине показалось бы неловким так стоять, держа в объятьях женщину. Он прижал ее к себе, и она почувствовала, насколько их тела подходят друг другу. Она поняла, что он, скорее всего, думает о том же, что грудь ее соединилась с его, и что еще чуть-чуть, и она потеряет всякий контроль над собой. Она закрыла глаза и бессильно опустила руки, когда он, крепко удерживая ее перед собой за пояс, запрокинул ее голову назад и надолго погрузился губами в ее губы.

Не отпуская ни ее губ, ни ее тела от себя, Луиш-Бернарду приблизился к краю постели. Посадив ее, он опустился перед ней на колени и лишь тогда прервал свой нескончаемый поцелуй. Собрав ей руки на груди, без грубости и целомудрия, как мальчишка, любующийся своей игрушкой, одной рукой он развязал бант на ее блузке и начал медленно расстегивать пуговицы. Матилда была все еще с закрытыми глазами, предпочитая не видеть свою вырвавшуюся из распахнутой сорочки грудь, его руки, бесстыдно исследующие ее, и его влажный, горячий язык, лижущий ее соски. Она лежала совсем голая, вся перед ним, вся отданная ему. Теперь, уже не в силах сопротивляться, она притянула его голову к своей груди, почувствовав между пальцами его тонкие волосы.

– Боже мой!

– Матилда, – он вдруг поднял голову, – сейчас, я должен это сказать прямо сейчас: возможно, мне придется уехать отсюда.

– Сейчас? – она, наконец, открыла глаза, пытаясь понять, что он хочет сказать.

– Нет, не сейчас. Возможно, что через два месяца мне придется уехать из Португалии на три года.

– Но куда, Луиш, и почему?

– Я не могу сказать всего, Матилда, я связан долгом конфиденциальности. Могу только сказать, что речь идет о поездке в Сан-Томе́ и При́нсипи с государственной миссией. Большего поведать я не могу. Однако я обещал и себе, и Жуану, что скажу об этом раньше, чем между нами произойдет нечто непоправимое.

– Нечто непоправимое? Но что же после этого можно исправить?

Луиш-Бернарду замолчал, глядя на нее. Он не знал, что сказать. Он не планировал, чтобы все повернулось таким образом.

– Непоправимо, так, Луиш? – она схватила его лицо обеими руками, будто пытаясь заставить его посмотреть ей в глаза. – Непоправимо? Я прячусь, как какой-то воришка в этой гостинице, полуголая, потеряв разум в ваших объятьях, влюбленная, потому что только так я могла здесь оказаться, а вы считаете, что все это еще можно исправить? Как? Прервать эту сцену до тех пор, пока вы не узнаете точно, уедете вы или нет, и, если нет, начать с того места, где мы остановились?

– Да нет же, любовь моя! Я только хотел сказать, что сделаю то, что вы захотите, только то, что захотите.

– Ну, тогда делайте, Луиш. Делайте то, что я хочу, что мы оба хотим. Теперь, по крайней мере для меня, все уже непоправимо.

Луиш-Бернарду был вторым мужчиной в ее жизни. Она была замужем восемь лет, не знала никого другого и не собиралась. Луиш-Бернарду был вторым мужчиной, который ее целовал, раздевал ее, прикасался к ее телу руками и губами, вторым мужчиной, которого она видела голым, до чьего тела дотрагивалась – сначала со стыдом, а потом властно, будто желая запомнить его навсегда. Лежа спиной на постели, она вдруг поймала себя на том, что думает о всяких глупостях – о цветах на обоях в комнате, о цвете краски, которой покрашены оконные рамы, том, как оформлен стоящий рядом туалетный столик. Привычные предметы на нем напомнили ей, что именно она находится здесь, в эту минуту, сколь бы невероятным это ни казалось, что это она лежит тут голая, стонет от охватившего ее вожделения и, сама того не осознавая, раскрывает свои чресла, чтобы этот, не принадлежащий ей мужчина мог в нее проникнуть. Матилда чувствовала, что теряет саму себя, скользя куда-то вниз по бездонному колодцу или сама ощущая себя этим колодцем, а этого мужчину – достигшим его дна; все вокруг казалось аморфным и вязким, тонущим в его увлажнившихся глазах, завершаясь глубокой тупой болью, которая заставила ее впиться ногтями в его спину, в волосы и тихо простонать, будто бы умоляя спасти ее: