– До того, как вы дадите мне ответ, дорогой мой, а также, поскольку я считаю вас патриотом, которого волнуют и интересуют мотивы, руководящие людьми, принимающими те или иные государственные решения, я прошу вас позволить мне разъяснить суть вопроса.

Как вы хорошо знаете, в мире существуют те, кто считает, что Португалия не располагает ни экономическими, ни человеческими ресурсами для того, чтобы содержать колониальную империю, и что правильнее для нас было бы продать наши колонии. Потенциально заинтересованных в этом – более чем достаточно. Взять, к примеру, Кайзера или моего двоюродного брата Эдварда. Уже более десятка лет они оба нашептывают нам в уши примерно одно и то же: при таком состоянии финансов и при наших внутренних проблемах нам не найти лучшего выхода. Я так вовсе не думаю. Я не уверен, что, избавив себя от больших проблем, государство тем самым прибавит в величии и мощи. Если бы я надумал продать этот дворец, унаследованный мною от всех предыдущих поколений графов Брагансских, я бы, вне сомнения, смог решить одну из таких проблем. Однако я совсем не уверен, что это сделало бы меня счастливее. Есть и те, кто думает, что при конституционной монархии королю не нужно вмешиваться в подобные дела. В таком случае, я бы стал единственным из португальцев, кому безразлична мощь его государства. То есть я был бы королем не волею давших мне эту власть, а волею тех, кто считает, что государство должно быть именно таким, каким они его видят. Вопрос этот очень глубокий и обширный, и я не хочу сейчас много рассуждать на эту тему. Скажу только, что, если бы я видел это именно так – лучше бы мне было отречься от моих обязанностей. Сожалею только, что ясности в этом деле как не было, так и нет. В этом болоте вязнут усилия и жизни людей – португальцев, которым Португалия столь многим обязана – таких, как мой дорогой друг Моузинью, погибший, будучи уверенным, что, служа своему Королю, он служит своей Родине.

«Слышно, как снаружи журчит вода в фонтанах», – подумал про себя Луиш-Бернарду. Кроме этого никаких других звуков не было. В зале установилась напряженная тишина. Луиш-Бернарду, как и все тогда, был глубоко поражен так и не получившим внятного объяснения самоубийством Албукерке три года назад. Так же, как и остальные, он хорошо знал, что Дон Карлуш безгранично уважал Моузинью и восхищался им. Об этом можно судить хотя бы по его сообщению председателю Совета о решении назначить «героя Шаймите»[9] наставником наследного принца Дона Луиша-Филипе: «Я не в состоянии предложить своему сыну в пример человека более достойного, более любящего своего короля и более верного своей родине». Однако эта любовь и верность, похоже, были не в счет, когда семь лет назад король подписал декрет, который унизительным образом ограничивал права тогдашнего королевского наместника в Мозамбике – зная при этом заранее, что Моузинью не вынесет такой публичной пощечины и подаст в отставку, что он и сделал. Голоса, впоследствии звучавшие в обществе, напрямую связывали должность наставника принца – явное понижение для крупнейшего военачальника и героя своего времени – с трагическим завершением карьеры 46-летнего Моузинью. Для Моузинью, написавшего однажды: «я уверен, что служил королю и стране на пределе своих возможностей и знаний, а также лучше, чем бо́льшая часть моих современников», было вполне законным посчитать, что король, которому он служил и который настолько выделял его заслуги, принес его в жертву политическим играм и мелким, сиюминутным политическим интересам. Таким образом, в словах Дона Карлуша Луиш-Бернарду видел не только упрек в адрес других, сколько собственное сожаление и раскаяние, идущие из глубины его души. Из троих присутствовавших, пожалуй, только личный секретарь Дона Карлуша, Бернарду Пиндела, граф де-Арнозу, но еще и друг детства, доверенное лицо Моузинью, состоявший с ним в постоянной переписке, знал об этом деле всю правду и был в состоянии высказаться с позиций полной справедливости. Однако граф де-Арнозу все это время молчал, разглядывая что-то в глубине зала, будто и не слыша последних слов, сказанных королем: кстати, никогда и никто не слышал от Арнозу слова, которое в большей или меньшей степени не служило бы делу суверена.